— А раньше чувствовал?

Думал, что взорвётся он, а на деле же первым не выдерживаю сам.

— Не всегда, но это не меняет сути, Рен! — перехожу на крик, надеясь, что буду услышан, и, переведя дыхание, продолжаю, пытаясь пояснить: — Я хочу быть с тобой, а не висеть на твоей шее. Хорошо, ладно — висеть, но в другом смысле.

Он перекатывается на бок, а после и на спину. Раскинув руки в стороны, глядит вверх, и следить за выражением его лица возможно только через зеркальный потолок. Молчит, хотя раза два или три открывает рот, но, скривившись, передумывает в последний момент. И мне не приходится теряться в догадках, чтобы понять, что он там решает удержать в себе. В итоге начинает говорить медленно и с определённой долей иронии в голосе:

— Дай-ка я угадаю!

Собираюсь перебить, но осекаюсь на следом брошенном слове.

— Общага?

— Общага, — подтверждаю и кивком, и голосом.

Всё так, Рен: я не собираюсь жить вместе с тобой. Не собираюсь жить у тебя. Не сейчас и не сразу.

Вот только чтобы сказать это вслух, у меня, оказывается, слишком маленькие яйца. Моих хватает только на то, чтобы выглядеть хотя бы вполовину виноватым от того, насколько я себя чувствую.

— Отлично. Класс. Мне ебать как нравится!

Паузы длинные. В каждом следующем слове всё больше напряжения и интонации всё выше. Ещё немного — и совсем вспыхнет. И тогда пиздец всему живому. Ещё немного — и моя саркастическая мысль о кандалах и радиаторе перестанет быть просто мыслью.

— Не начинай, — прошу скорее жалобно, нежели угрожающе или раздражённо. Гляжу на него самыми большими и круглыми глазами, на которые только способен, и в который раз скрещиваю только что опущенные было руки на груди. — Пожалуйста, давай не сейчас, я и так опаздываю.

— Да без проблем. Давай, вали.

Вздрагиваю и уже глазами шарю по полу, выискивая что-нибудь потяжелее, чтобы как следует приложить по его вредной башке.

— И тряпку свою с дивана забери.

Тут же забываю о всех своих кровожадных мыслях и, развернувшись так резко, что едва не навернулся, выбегаю в гостиную, где действительно и валяется моя футболка. Вот она! Серая на фоне белоснежной диванной спинки.

— А сразу нельзя было?! — кричу во весь голос, едва не задушившись горловиной и спешно поправляя ткань, оттягивая вниз. — Я минут двадцать искал!

Возвращаюсь в спальню как раз для того, чтобы услышать буркнутое куда-то в бугрящееся одеяло «не-а».

— Скажи мне: ты подуешься и всё будет нормально или?..

— Или. Вали уже получать новые знания, маленький ботан. — Звучит раздосадованным, но вполне себе миролюбивым. Во всяком случае одно я знаю наверняка: как бы я ни выкручивался, отказаться от меня — он не откажется. И это, признаться, очень греет. — Дай мне подумать.

Ага. Подумать. О том, как пустить всю мою решимость по крупной тёрке, я полагаю?

— И что, даже не поцелуешь? Ну, на прощание и всё такое?

«Что, даже не поцелуешь?..» — подначка в чистом виде и попытка прощупать почву. Ну, насколько же мы обижены?

Выжидающе останавливаюсь на пороге комнаты и пытаюсь разгладить складки на смявшейся чёрт знает каким образом футболке. Выжидающе останавливаюсь и жду, что закатит глаза или отвернётся, покажет средний палец или поманит им к себе. Я даже готов подойти и рискнуть целостностью только что натянутой одежды. Только бы не вспылил и не начал давить, как он это умеет. Только бы действительно всё в лучшую сторону изменилось. Для него. Для меня. Для нас.

Я даже готов подойти… только не требуется.

Поднимается с кровати сам и даже не думает обернуться одеялом или натянуть штаны. Вообще не парится. Да и с чего бы, да? Что я его, голым примерно несколько сотен раз не видел?

Что я его, не…

И видел, и трогал, и прыгал, прости господи. Но во рту всё равно пересыхает, а привкус зубной пасты, что никак не соскрести с языка, становится раздражающе сильным.

Подходит нарочно медленно, словно издеваясь над и без того уже опаздывающим больше некуда мной, и не отказывает себе в удовольствии потянуться, замерев всего в двух шагах. Разминает шею, всё ещё довольно сонно зевает, а я специально не смотрю ниже его груди. И вообще, я спрашивал о поцелуе, а не о быстром перепихе на дорожку.

Для бодрости духа и приподнятого настроения, ага.

— Ну так ты подойдёшь уже или специально мнёшься, чтобы я опоздал ещё больше? — спрашиваю, разглядывая змеиную морду, что притаилась на его шее, и едва ли нарочно скольжу взглядом выше, по линии челюсти.

В глаза смотреть ни за что не стану. Не-а.

Пусть даже не надеется.

Подумаешь-ка, не спали вместе каких-то полгода и вообще не виделись. Подумаешь-ка, вообще не причина пялиться или бросаться на шею, для верности вцепившись ещё и ногами.

Не-а.

Совсем нет.

Совсем. Даже если, закатив глаза и раздражённо выдохнув, хватает меня за пустые шлёвки на джинсах и тащит к себе. Даже если после тут же обхватывает поперёк плеч, мешая вскинуть руку и удержаться на расстоянии, и, склонив голову, всё-таки снисходит до этого «на дорожку».

До этого, который совершенно такой же, как и вчера в коридоре, когда на мне ещё были рубашка и кеды. До этого, после которого я собственное имя вспомнить не мог — так сильно мозги забило куда более низменной потребностью.

Целует зло, кусается больше, чем толкается языком, и от этого немного подёргивает. Пальцы на руках, которыми так и тянет вцепиться в его предплечья и проследить витые чёрные линии до самой шеи и по ней тоже, подрагивают. Которыми так и тянет перебраться на его спину и огладить. Ну или не спину. Зад у него тоже очень даже ничего.

Тискает меня, как игрушечного, трогает там и тут, задирая футболку и кончиками пальцев пробираясь в штаны. Тискает меня и тащит вверх, да так, что приходится приподняться на носках, протаскиваясь своим телом по его.

Ещё немного, и вовсе затащит на себя — и тогда прости-прощай, мой семинар.

Ещё немного, и…

Проведя по нёбу и вытолкнув мой язык своим, одёргивает руки и делает шаг назад. Едва не прикусываю его серёжку, но в последний момент всё-таки отпускаю. Неосознанно тянусь следом и, лишь моргнув, понимаю, что у меня и крыша, и даже соскочившие на кончик носа очки набекрень. Что джинсы, и без того довольно узкие, давят, а уходить не хочется даже больше, чем утром.

— Мобильник забери, — неопределённо указывает в сторону прикроватной тумбочки, и без подсказок знаю, в каком ящике искать дальше. Белая вытянутая коробка лежит там же, где и когда-то мои очки. Уродские и клеенные миллион раз. «Забери…» Что же, с этим не спорю. Это моё, это не стоило оставлять.

Коробка довольно узкая, можно сжать пальцами. Внутри тоже щемит.

Медленно и сладко, накрывая волной.

Разворошённая кровать кажется безумно уютной, а придурок, который, повернувшись ко мне спиной, рухнул прямо поверх одеяла, до безумия любимым.

Но я же уже сказал, верно?

Всё должно быть правильно хотя бы для того, чтобы чувствовать себя если не равным ему, то где-то близко.

Что плохого в независимости?

Медленно выдыхаю и, поправив расшатавшуюся за последнее время оправу, неопределённо машу ему рукой:

— Я напишу.

Мычит нечто невразумительное и даже голову не поднимает. Уже шнуруя кеды и подхватив полупустой рюкзак, в котором нет ни одной методички, не то что домашки, продолжаю думать о том, что так правильнее.

Честнее по отношению к нам обоим, и сколько бы Рен ни закатывал глаза — ни хрена у него не выйдет.

Ни-хре-на.

***

Приползаю в общагу довольно поздно и скорее мёртвый, чем живой. От последнего семинара и вовсе не могу отойти, и левый глаз то и дело невротически подёргивает.

К счастью, чувак, живший со мной последние три месяца, нашёл место получше и свалил, оставив в моё личное пользование аж целый стол и довольно устойчивый, несмотря на наличие лишь трёх ножек, стул.

К счастью, чувак, живший со мной, свалил, и я могу без зазрения совести и подозрительных взглядов завалиться на кровать лицом вниз и застонать, прикусывая наволочку на подушке.