Отчего-то не слышу голоса Сидни, которая должна поприветствовать потенциального покупателя и предложить ему сделать выбор. Отчего-то даже знать не хочу, почему она так затупила и нарывается на штраф.

— Привет. — Поздний посетитель говорит первым, и я звучно клацаю зубами на середине зевка и, мало того, что давлюсь воздухом, прикусываю кончик языка. — Можно кофе? Того, что не самый дерьмовый, ладно? С собой.

Твою мать, твою мать, твою мать…

Проходит вдоль стойки и останавливается прямо перед опущенной перекладиной. Я медленно поднимаю бровь и пялюсь на него, будто бы никогда раньше не видел. Нижняя челюсть напряжена настолько, что вот-вот судорогой сведёт и лишит меня возможности разговаривать.

Сидни говорит что-то в ответ, но мне как уши заложило. Слышу только один-единственный голос. Голос, обладатель которого благосклонно улыбается девушке, прикусывает показавшийся между губами металлический шарик и… кивает в мою сторону. Что же, это должно было быть предсказуемо. Должно было, но, заторможенный и загруженный, я действительно решил на секунду, что он на самом деле мог просто потеряться и заскочить за кофе.

Всего на секунду.

— И вот это тоже заверни.

Мой взгляд становится откровенно зверским. Хочется одновременно и пнуть как следует за то, что взял и просто припёрся, ничего мне не сказав, и повиснуть на шее, сдавив её изо всех сил.

Сидни готовит кофе, и его запах, густой и горький, напоминает мне о железке, что стоит за спиной. О теоретически принадлежащей Рену железке.

Должно быть, что-то меняется в выражении моего лица, потому как его чуть хмурится, и он останавливает поставившую на стойку стакан девушку жестом:

— Я передумал. Это…

Ещё раз назовёт меня так — и точно выхватит по скуластой морде.

— …я буду здесь.

Дождевые капли, осевшие на лацканах кожанки, переливаются словно стразы, когда, примерившись, перемахивает через стойку, и я вовсе не удивлён тому, что Сидни заворожённо молчит.

Слишком уж хорош, придурок.

И «слишком» — это не из серии «я бы, пожалуй, улыбнулась», а «тащите дефибриллятор». Не знаю, как ей, а мне ещё немного — и не повредит.

Ещё немного — и сам начну визжать и в нетерпении сучить ножками в воздухе, как полоумная фанатка.

Ещё немного. Примерно с метр.

Ещё немного — и… просто носом врезаюсь в его плечо и с готовностью развожу руки в стороны, чтобы вцепиться.

Обхватить поперёк торса, сжимая в кулаке мягкую, безо всяких дурацких надписей или принтов футболку. Обхватить поперёк торса и вдохнуть полной грудью. Вдохнуть запах курева, геля для душа, бензина и мятной жвачки.

Господи, забери меня отсюда.

— Какого хера? — вместо дежурного «привет». Устало и только потому, что мне положено возмутиться. Я же весь такой занятый и независимый. Я же не могу потерять эту работу, и «Что ты тут делаешь? Сыпешь меня, пиздец».

— Меня крайне смутило твоё «нет».

Закрываю глаза и, повернув голову, поудобнее прижимаюсь щекой к его вороту. Вторая ладонь находит своё место над поясным ремнём.

— Пояснишь?

Небрежно жму плечами и стараюсь, чтобы мой голос звучал максимально равнодушно:

— У меня бук сгорел.

Чуть вытягивает шею и взглядом находит прекрасно знакомый ему ноут за моей спиной. Молчит какое-то время, ожидая продолжения или каких-то пояснений, но я совершенно не тороплюсь. Напротив, могу сидеть вот так хоть вечность, прикрыв глаза и греясь о него.

— Всего одно слово, Кай.

Поднимаю голову и долго гляжу на него, чуть прищурившись. Гляжу и почему-то картинка начинает заметно плыть. Тогда стаскиваю очки с переносицы и укладываю их на стол.

— Ну, ладно, может быть, не одно, а три, но ты знаешь: стоит только попросить и…

Что же.

Три так три. Это я, пожалуй, в состоянии наскрести.

— Забери меня домой, — перебиваю и ощущаю себя подавленно-уставшим. Ощущаю себя всего на треть, а оставшиеся две словно бродят где-то, не позволяя почувствовать себя цельным.

Оставшиеся две я, кажется, проебал, потому что слишком упрямый и решил повыпендриваться.

На хер независимость.

Я действительно хочу домой.

Хочу рассказывать о всяком дерьме не через «Воттсап», а завалившись сверху. Хочу отомстить за ванную и запереть его тоже. Можно даже пару раз — сугубо для профилактики. Можно даже пару раз, и плевать, что потом придётся стоять во время пар. Потому что я на него обижаюсь и гордо молчу какое-то время, а он вполне может и ремень выдернуть из шлёвок.

Он, что озадаченно молчит какое-то время и только пальцами туда-сюда двигает по моей спине. Поясница. Лопатки. Щекотно по рёбрам. Растерянный, наверняка распланировал целый штурм, а я взял и всё испортил. Взял и разом как-то заебался.

— Уверен, что это всего лишь бук? — Озадаченным звучит, ну да оно и понятно. Будешь тут снисходительно улыбаться, когда победа такая себе. Вот. На. Пихай в карман. — Нет больше никакого страшного дерьма, о котором я всё равно узнаю?

Отрицательно мотаю головой и слабо бодаю его лбом в подбородок. За явное предупреждение, так и проскользнувшее в голосе. А ещё за то, что думает, будто я бы стал что-то скрывать от него после всего.

— Забирай свой кофе, и давай свалим отсюда.

— А смена?

— А я больше не работаю. — Даже тянусь к его карману, чтобы найти в нём мобильник и, глянув на экран, закончить: — Уже около трёх часов.

— Кай…

Шикаю на него, заставляя озадаченно замолчать.

Хочет спросить, что случилось. Хочет знать всё от и до и, если потребуется, готов трясти меня, пока не сознаюсь. Хочет помочь мне. Хочет и потому будет трясти, как резиновую игрушку.

Ну к чёрту.

Потом. Не по второму кругу вот это всё.

Не по второму кругу, не размазывая маленькое, совсем незначительное по сравнению с тем, что нам уже пришлось раскидать, дерьмо.

Расскажу после.

Расскажу дома.

Дома. Дома. Дома.

Должно быть, именно поэтому не чувствую, что вернулся. Должно быть, слишком боюсь начать всё по-настоящему уже, без сомнительных оговорок и товарно-рыночных договоров.

Должно быть, слишком боюсь того, что вот этот вот холёный козёл может меня по-настоящему любить.

Не пускать слюни из-за своих приёбнутых кинков.

Не держать рядом, чтобы пользоваться и платить за это.

Просто любить.

Хочет сказать что-то ещё, но цепляюсь за край его кармана и, потянувшись вперёд, прерываю ещё раз. Куда более занимательным образом.

Прикусываю за гладковыбритый подбородок и ощущаю, как пощипывают губы от геля после бритья. Прикусываю и тут же поднимаюсь выше, чертя прозрачную дорожку кончиком языка. Обе ладони стремительно перетекают выше. Вцепляются в лацканы расстёгнутой куртки и рывком тянут на себя. Буквально накручиваю их на кулаки, ощущая, как молния впивается в пальцы.

Ощущая, как кровь начинает бурлить в венах.

Колено меж затянутых в чёрные джинсы бёдер протискивается само собой. Ведёт выше и оказывается остановленным опустившейся вниз ладонью. Предупреждающе сжимает, а у самого в глазах целый замерший ад. Мои, если подумать, никогда не были такими яркими, как его. Никогда не были столь безумными или горящими тёмной стальной искрой.

— Ты же не любишь на людях, — шутит, а сам, гад такой, растягивает губы в усмешке. Шутит якобы, а на самом деле просто, сориентировавшись, прощупывает почву. Насколько же мозги повёрнуты, а.

— Но поцеловать-то я тебя могу.

— Ты — всё можешь. Только потом не шипи на меня за то…

Да-да, я знаю. Не шипи на меня за то, что я лезу к тебе в такси. Не шипи на меня, когда я пытаюсь утащить тебя в сортир или подсобку. Не шипи на меня, когда я зажму тебя в лифте с работающими, в отличие от этой дыры, камерами и, в конце концов, трахну, не дав даже расшнуровать обувь.

Знаю, а потому и не слушаю. Мне очень нравится «не слушать». Сразу отпадает столько недостойных разбирательств и проблем.

Покусываю его губы и дразню куда больше, чем делаю больно. Дразню, жмусь и потихоньку вхожу во вкус. Отвлекаюсь от своих «страшных» проблем, и всё становится много легче и совсем не страшно.