Стиву вдруг стало смешно. К себе он мог относиться как угодно, но ненависти не испытывал даже тогда, когда умудрился наступить на ногу единственной согласившейся с ним потанцевать девушке, едва доходя той до подбородка. Что нужно было с ним сделать, чтобы он рыдал от отвращения к себе? Насилия, особенно доставившего чисто физическое удовольствие, для этого было маловато. Ведь тело — это просто тело. Покушение на целостность его задницы уж точно не приведет к смерти миллионов.
Или к смерти Баки.
Видимо, от Рамлоу не укрылась перемена его настроения, потому что тот вдруг агрессивно прикусил его плечо, и остатки одежды вдруг исчезли. На них обоих. Стив не знал и не хотел знать, как тот это делает. Больше всех фокусов Стива беспокоила собственная беспомощность, бесившая до кровавой мути перед глазами, и бодрый настрой Рамлоу, не собиравшегося, похоже, останавливаться.
Его вид Стива не волновал. Выгляди тот как до крушения Трискеллиона, результат был бы тем же: в конце концов, секс, на который он так и не дал согласия, был одинаково отвратительным и с красавцем, и с обожженным умертвием. Тем более Стив теперь неподвижно лежал лицом в подушку и верить мог только ощущениям.
Ладони и губы у Рамлоу были теплыми, жадно-осторожными. Сколько Стив ни старался, он так и не смог уловить в его прикосновениях ни нарочитой грубости, ни желания причинить боль. Было щекотно, противно, невозможность пошевелиться злила до потери связной мысли, но с ним в жизни случались вещи похуже нежеланных поцелуев-укусов, жалящих прикосновений языка, спускавшихся от плеч все ниже.
— Красивый. Ягодка просто, — Рамлоу попытался за насмешкой скрыть свой жадный голод, но Стив все равно услышал его тщательно скрытый восторг. — Боже, какая задница, — на инстинктивно попытавшиеся сжаться ягодицы легли крепкие ладони, и Стив старался не представлять себе, как обгоревшие до черноты кисти смотрятся на его бледной коже. — Сочная, крепкая, — Рамлоу развел половинки и с восхищением выдохнул между ними, обдав горячим дыханием… там. — Розовая, как бутон. Ты целка, Роджерс? — Стив мысленно затейливо его послал, постаравшись придумать максимально многоэтажную инструкцию того, куда Рамлоу следует пойти, что, с кем и сколько раз сделать. — О, — немедленно оценил тот его попытку. — А ты горячий, как лава. Сладкий. Я бы отдал остатки посмертия просто за то, чтобы ты дал мне по согласию. Чтобы стонал подо мной и надрачивал свой великолепный хуй, прятал в подушке порозовевшее лицо, облизывал блядские губы и раздвигал ноги для меня. Снова и снова. Ты же многозарядный?
Стив попытался представить себя с тем, другим Рамлоу, настоящим, живым, весело травившим байки, улыбчивым. Яростным в драке, самоубийственно отчаянным там, в лифте. И не смог. Они были настолько разными, что он не захотел бы его даже тогда.
Сейчас же его никто не спрашивал.
Хватка на ягодицах стала почти болезненной, Рамлоу распялил его ладонями, раскрывая, бесстыдно разворачивая, и Стив, за столько лет осмотров, тестов и прочей ерунды давно позабывший о смущении, вдруг почувствовал, как его с ног до головы затапливает жгучий стыд. Смущение, бессильное, удушающе-отвратительное. Он не мог прикрыться, не мог отползти. Он лежал под Рамлоу распотрошенный, раскрытый, беззащитный, и ни черта не мог с этим сделать.
— Класс, — прокомментировал Рамлоу и с оттягом, горячо и больно хлопнул его по ягодице. Жар от удара совершенно неожиданно стек в пах, собрался внизу живота необъяснимым, противоестественным томлением, и Стив с ужасом и горькой самоиронией понял, что возбуждается. От хлестких, чувствительных ударов твердой ладони, которые Рамлоу тут же зализывал, оставляя влажные следы на коже — остывая, те приносили приятную прохладу, облегчение. До следующего хлопка, от которого стыдно-сладко дергалось внутри, в паху, а сердце колотилось так, что, казалось, выпрыгнет.
— Тебе нравится, да? Капитан охуенность становится мокреньким, если его драть, как нашкодившего мальчишку. Да, детка, — он вздернул его выше, заставив подняться на колени, и снова с оттягом, сильно ударил по огнем горевшей заднице, заставляя Стива задохнуться от удушливого стыда, когда в ответ его налившийся, позорно стоявший член дернулся, выдавая удовольствие. — Блядь, — как-то растерянно произнес Рамлоу и вдруг прижался губами сначала к полыхающей ягодице, а потом к тому месту, к которому Стив надеялся, никто никогда не прикоснется. Тугие мышцы стыдливо сжались, а он сам наверняка покраснел до слез, до неслышного хрипа, ненавидя в этот момент и Рамлоу, и свой странно реагирующий на него организм.
— Хочешь. Ты этого хочешь.
Нет, Стив не хотел. Будь у него выбор, он бы этого никогда не допустил. Не дал бы человеку, которого терпеть не мог, такую власть над собой. Не дошел бы… до этого всего.
Горячий скользкий язык обвел по кругу его вход и вдруг скользнул внутрь. Рамлоу крепко, до боли сжал горевшие ягодицы, причиняя неестественно сладкое страдание, почти боль, круто замешанную на стыде, и со стоном принялся трахать его языком. Горячим, скользким и бесстыдно подвижным.
— Не могу, — прохрипел тот. — Блядь, это же все для меня, да, Кэп? Видел бы ты себя. С красным пятном на идеальной жопе, с влажно блестящей розовой дыркой и торчащим хуем, весь пылающий от праведного возмущения и возбуждения, — он снова огрел его по заднице, больно сжав чувствительную кожу и, судя по ощущениям, похлопал головкой члена по входу, коротко подразнил его, не проникая внутрь, и вдруг со стоном провел мягкими губами и языком за яйцами, вдоль всего ствола до самой головки, отогнул член назад и несколько раз лизнул уздечку, прихватив ее губами, и вобрал головку в горячий рот.
Если бы мог, Стив бы дернулся, уходя от соприкосновения — ощущения были сложными, интенсивными и болезненно-острыми. Они задевали внутри что-то неправильное, тщательно спрятанное, что, наверное, всегда было в нем. То, что он не хотел открывать. Никому.
И уж тем более он не хотел быть подопытным кроликом Рамлоу.
Возбуждение, еще мгновение назад невыносимое, чуть поутихло, но Рамлоу, чутко реагировавший на него, снова с силой сжал горячий отпечаток своей ладони на ягодице, не выпуская при этом члена изо рта, и Стив внутренне взвыл от бессилия и ослепительно-мучительного желания кончить.
— Таким ты мне нравишься, — хрипло признался Рамлоу, и вдруг сунул в него пальцы, неприятно ощупал изнутри, заставляя задохнуться от ярости и возмущения, и снова хлопнул по заду, провернул внутри скользкие пальцы, болезненно невыносимо задевая простату, прицельно надавливая на нее. — Вот так. Тугой. Гладкий, горячий. Готовый принять меня. Я буду драть тебя. Хлопать по идеальной заднице, заставляя ее розоветь от каждого удара, и смотреть, как ты принимаешь. Ты будешь отлично смотреться с моим членом в заднице, Кэп. Сучка-кэп. Красавец. Я гребанный бог. Я ебу тебя.
Он говорил отрывочно, перемежая оскорбления стонами и, наконец, Стив почувствовал это: мышцы раздвинулись, растянулись вокруг члена, и Рамлоу застонал по-настоящему: голодно, низко, с оттяжкой в рык.
— Да, блядь, да, сука, как я этого ждал. Моя целочка. Сдох бы еще раз, лишь бы натянуть тебя. Мой приз. Мое гребанное бессмертие. Оно. Того. Стоило.
Ощущения были неприятными, но слова Рамлоу, его неожиданное признание что-то цепляли в нем. Мать говорила, что способные на любовь не могут быть безнадежными грешниками. О матери думать не хотелось, и Стив уставился на край тумбочки невидящим взглядом, стараясь не думать вообще ни о чем. Не слышать глухих, горячечных стонов, абстрагироваться от неприятного растяжения там, внизу.
Возбуждение снизило свою интенсивность, но член все равно упрямо стоял, отголоски чужого удовольствия бродили в крови, как хмель, задница горела, а он не чувствовал ничего, кроме того, что его имеют, как резиновую куклу, как кусок мяса, а он ничего не может с этим сделать.
Боли не было. Только слабое отвращение к Рамлоу, к себе, ко всему миру. За то, что Рамлоу оказался прав. Его… любовник оказался прав. Несмотря на отвращение, он все равно был возбужден. Тепло скапливалось где-то за яйцами, увеличиваясь от каждого осторожного, жадного движения члена внутри, от каждого стона, от самого осознания происходящего.
