Помню, как мама покупала колбасу в Елисеевском гастрономе, с такими тонкими аккуратными прожилками. Колбаса Захара была, напротив, с толстыми и грязными, какими-то «червяками» внутри. И мясом-то не назовешь! Такие же и мозги. Не как из гастронома. Как из курятника, скотобойни или компостной ямы.

– Как вы? – спросил японец, который по-прежнему сидел на своем месте, несмотря на выстрел.

– Хорошо… Теперь очень хорошо.

– Это и есть путь.

– Э… э… чего это там? – прогрохотал кто-то сверху. «Дед Матвей», – понял я.

– Дед Матвей! Я Захара убил! – прокричал я чуть ли не радостно.

– Давно пора, – дед Матвей захрустел своими канадскими болотоходами, спускаясь вниз по хлипкой лестнице. – Давно пора. Этот хохол слишком много жрет. И других подкармливает, сучара. А на сытый желудок войну не выиграешь… Ну? – и дед Матвей оглядел пространство своим, как обычно, рассеянным и одновременно чутким до всего взглядом. – Ну, чего-чего… – он взвесил на ладони безжизненную голову Захара. – Пристрелил сволочь. И чего? А на хрена ты его пристрелил, Кинстинтин? А?

– Ну, дед Матвей… – развел я руками, будто школьник, который зачем-то изрисовал доску перед уроком.

– Лады-лады… он меня тоже замотал. А это чего за фрукт?

– Да как же, как же… это японец Сато, – удивился я. – Дед Матвей, вы ж его сами подстрелить изволили.

– Тьфу ты… забудь это свое «изволили». Замполит здеся! Приехал, сукин кот! Вот, а ты как профессорский сынок языком метешь. Вот! Или как это ваши там сказали бы – «вот-с». Ты со своим «изволите», как карета в свинарне. Может, еще «соблаговолите объяснить» ввернешь? Не, Кинстинтин, ты давай-ка это…

– Простите, дед Матвей! У меня шок.

– А ну! Ударь меня по ряхе что есть силы!

– Как?

– Ударь! – закачался от злобы дед Матвей.

Я его понял. Раз замполит приехал, надо соответствовать. Иначе всю роту могут в расход пустить.

– It's worth to do… Это стоит сделать, – произнес Сато, не открывая глаз.

– Че-г-го? Ты, клоп, хоть молчи! – махнул на него дед Матвей, и я сильно ударил винтовкой по челюсти, стараясь прицелиться в ту часть, где была скула, чтобы не повредить зубы.

– Вот так, вот так… – сказал дед Матвей, поправляя челюсть. – Не… – закричал он, когда я машинально протянул платок. – Ты понимаешь, ты понимаешь, что ежели тебя в том овраге порешат, то нам поставят командиром какого-нибудь сраного Захара, только посмышленей. И ты, ты, профессорский сынок, понимаешь, что будет?! А?! А будет то, что он нас всех угробит, коровья лепеха. И все!

– Прос… – начал было извиняться я, но потом опять двинул деда Матвея прикладом. – Молчать, сучара! – закричал я. – Кто здесь старший по званию, а? Отвечай, коровье вымя!

– Вы, товарищ лейтенант! – гаркнул дед Матвей, вытянулся во весь свой рост, чуть не пробив настил блиндажа.

– Вольно! – крикнул я, и дед Матвей точно, под прямым углом, повернулся на прямых ногах и пошел к лестнице.

– Погоди… этих обдолбышей… наверху которые… отправлю за трупом Захаровским. Кто будет возникать – стреляй. Не жалей. Потому как одно слово – мусор! Вот! Главное, сам выживи. Никого не жалей, Кинстинтин. Даже меня, – дед Матвей сунул самокрутку в рот, поджег, глубоко затянулся. – Эх, Кинстинтин… не той дорогой мы пошли, товарищ… – непонятно к чему добавил он и скрылся за перекладинами лестницы.

У капитана Подгузова были серые мешки под глазами. То ли печень больная, то ли не спал много ночей подряд. А скорее всего, и то и другое. Он стоял над трупом Захара. Удивительно, но лицо покойника выглядело даже живее, чем лицо капитана, похожее на высушенную грушу.

– Ну и что, товарищ лейтенант?

– Товарищ капитан, товарищ Гавре… Гаврелюк пытался отпустить пленного, – я с трудом вспомнил фамилию Захара.

– Ну! – насупился замполит, который приехал вместе с Подгузовым. – Какая разница, какая фамилия у врага народа. У нашего врага много фамилий, но есть и единая… – замполит не договорил.

– Хватит! Про ваши выходки с боевым орудием мы уже тоже знаем. Можем похвалить, а можем и поругать! Да, поругать! – кажется, намеренно строго погрозил пальцем капитан. – Вы скажите, что с пленным? Шпион или…

«Может, их тоже убить? – подумал я. – Пока Подгузов успеет выхватить свой бесполезный маузер, можно несколько раз выстрелить из трехлинейки. Да и чем это отличается от устранения материала, который недавно был Захаром? Я вопросительно посмотрел на стоящего рядом деда Матвея. Он вроде сказал мне взглядом, мол, „давай“. А может, я уже сошел с ума? Ведь они сейчас – мои враги, замполит и капитан».

Я дернул винтовку. Замполит вздрогнул. Слава богу, не успел ни в кого направить, вспомнив, что магазин остался лежать в блиндаже.

– Мы понимаем, мы понимаем! – сказал капитан. – Вы исходили из лучших побуждений. Враг народа должен быть наказан! И он наказан! Это главное! В общем, мы с товарищем Артемовым сейчас посовещаемся. А вы пока приведите этого, как его… желтомордого. А ну какую диверсию затевал?

– Прикажете расстрелять?

– Конечно. Но сначала… – капитан обреченно махнул в сторону замполита, словно хотел сказать, что если бы можно было просто расстрелять, то он был бы счастливейшим человеком на земле. А тут придется еще и пытать.

– Слушаю! – козырнул я. Каждая секунда раздумывания приравнивалась к сомнению, а каждое сомнение – к измене. Ну а каждая измена, само собой, к смерти.

Я прибежал в свою палатку. Руки тряслись. Кое-как отрыл из-под койки походный вещмешок и начал заталкивать туда все, что у меня было. Остатки хлеба, табак, спирт, хоть и всего сто грамм, а все равно для дезинфекции мог пригодиться. Письма и хрупкую фигурку Сатиты завернул в портянки.

Сверху положил свой офицерский ТТ и кисет деда Матвея, который взял у него под подушкой. За кисет сразу стало стыдно – выложил.

«А ну… как… зачем все это?» – подумал я и сразу почувствовал, что все «это» нужно. Очень нужно. Но не знал почему.

– Сбегаешь? – без капли осуждения или сомнения спросил дед Матвей.

В общем, он знал, есть что-то, что до́лжно делать. А если до́лжно, какая разница, что, как и даже зачем.

– Дед Матвей…

– Да ладно… – махнул он рукой. – Я бы сам, если…

– Так давайте! Давайте!

– Не… – еще раз махнул и начал сворачивать самокрутки. – Давай-ка, милый Кинстинтин, помацубарим на дорожку. И, как говорится, дай бог не по последней.

Я терпеливо ждал своей самокрутки. Потом со вкусом курил, глубоко втягивая едкий дым.

– Ну, пора! – сказал дед Матвей, едва мы докурили, и потушил окурок о подошву канадских сапог.

– Пора! – я обнял его на прощание.

Он перезарядил свой «зауэр» и выстрелил в воздух.

– Беги за желторотым, Кинстинтин! Скажу, ты перенервничал, в себя стреляться вздумал. Такое с «профессорскими» часто бывает. И что в лазарет я тебя повез куда-нибудь… за линию фронта. Только вот… откуда там теперича лазарет?.. Ну, придумаю чего. А тебе все равно бежать надо. Не место тебе с этими, красноперыми. Все равно расстреляют, рано или поздно. Я таких, как ты, много видал. Да и сам… – не договорил дед Матвей, достал из-под койки вторую пару канадских болотоходов и протянул мне. – Вот! Я подводы подгоню и хоть отвезу вас с этим косоглазым подальше…

Мы с Сато карабкались вверх по сопке, кое-как успевая отбрасывать камни из-под подошв. У него сапоги хлюпали, были, наверное, в два раза больше ног. Неудивительно. Это ж мои сапоги, которые раньше носил дед Матвей.

Болотоходы и мне не пришлись по размеру, зато с хорошо гнущейся резиновой подошвой и непромокаемые.

Все-таки обувь… у нее самая удивительная судьба. Еще несколько дней назад эти сапоги были сапогами лейтенанта 12-го Красноармейского взвода, а теперь… теперь эта обувь принадлежит беглому японскому пленнику. Причем сам лейтенант, теперь уже бывший лейтенант этого самого полка, бежит рядом с ним в канадских болотоходах, которые раньше принадлежали бог знает кому. Словно судьба какой-нибудь обуви может быть гораздо интересней, чем судьба человека…