Кавалер был готов пойти на немыслимый скандал. Когда он лишь заикнулся о возможной женитьбе на дочери миссис Кэдоган своему названному брату, английскому королю, тот лишь улыбнулся в ответ, что, видимо, выражало молчаливое согласие. Но Кавалер прекрасно понимал, что Эмму все же никогда не удастся официально представить королевскому двору как свою законную супругу. Но в Неаполе преград не было. Перед отъездом из Италии он улучил подходящий момент и наедине переговорил с королевой, и та заверила его, что двор Королевства обеих Сицилий не видит особых препятствий, мешающих принимать у себя эту очаровательную леди (она от нее уже без ума), когда та станет его законной супругой. Стало быть, у Кавалера не было особых причин воздерживаться от женитьбы и лишать себя и Эмму радости и счастья.
Ну а Чарлз, который все еще не женился, несмотря на многочисленные попытки (и никогда так и не женится), он все поймет и правильно воспримет. Что же касается родственников и друзей, которые, может, и будут посмеиваться над ним и судачить за спиной, дескать, выжил старик из ума (Кавалеру исполнился шестьдесят один год) и одарил своим титулом пресловутую красотку самого что ни на есть низкого происхождения, — ну и черт с ними. Слишком уж давно он облизывается на нее.
А вот Кэтрин, которая всегда отлично понимала своего супруга, она бы, интересно, одобрила его выбор и поведение? Да никогда.
Сперва он сказал о своем намерении одному только Чарлзу, хотя его сестры, старший брат и все его друзья уже решили между собой, что избежать такого позора и беды для всей семьи вряд ли удастся.
В Лондоне они остановились в гостинице. Миссис Кэдоган уехала к себе в деревню навестить родственников. Затем Кавалер вместе с Чарлзом и Эммой отправился в Уэльс, где переговорил с управляющим и проверил записи расходов и доходов. Молодая женщина относилась к Чарлзу с материнским участием и каждый день возлагала живые цветы на гробницу Кэтрин. Через две недели пребывания она уехала в Манчестер навестить свою дочь, которую не видела уже несколько лет. Перед отъездом попросила у Кавалера немного денег, чтобы отблагодарить семью, где воспитывалась девочка, и раздать небольшие суммы племяннице и немощным дяде и тете, живущим в ее родной деревне. Деньги эти должна была передать ее мать, которая все это время поддерживала с родственниками связь и регулярно высылала им недорогие подарки из Неаполя. Кавалер проявил щедрость, у него даже и мысли не возникло отказать ей, хотя в то время сильно нуждался. Итак, она уехала к дочери, при встрече плакала и еще сильнее полюбила девочку, при расставании снова плакала. Женщина мечтала привезти ребенка в Неаполь — это было бы для нее самым большим счастьем. Однако не осмелилась попросить об этом Кавалера, хотя тот вряд ли бы отказал (ей никто не поверит, что она уже была замужем), понимая, что если девочка приедет в Неаполь, любовь и привязанность к ней могут ослабить чувство к Кавалеру. Эмма, будучи достаточно проницательной, сознавала, что ее успех и благополучие зависят от того, насколько она внимательна и заботлива по отношению к своему покровителю.
Таким образом, Эмма должна была пожертвовать ребенком и пожертвовала им. Этого молодая женщина никогда не могла простить себе и, возможно, также и Кавалеру.
Шло лето, и они вернулись в Лондон. Кавалер решил всю неделю провести у больного старенького Уолпола. Он всерьез опасался, что видит его в последний раз, и задумал устроить в средневековом замке друга в Строберри-хилл удивительное шоу с участием своей возлюбленной. Она пришла в восторг от цветных витражей на окнах замка, от тусклого освещения внутренних помещений и с воодушевлением исполнила перед восхищенными хозяевами сцену сумасшествия из оперы Паизиелло — «Нина»[44]. По возвращении в Лондон Эмму ожидало письмо с предложением выступать в Лондонском оперном театре за гонорар в две тысячи фунтов стерлингов в год. «Скажите Джаллини, что вы уже ангажировались на всю оставшуюся жизнь», — с усмешкой посоветовал ей Кавалер и сам удивился, что сморозил глупость в такой непринужденной, элегантной форме.
В Лондоне у Кавалера были важные встречи в Королевском научном обществе и в Обществе любителей природы, побывал и на некоторых вернисажах и аукционах картин. Она же немало времени проводила у знакомого художника, мистера Ромнея, развлекая его рассказами о чудесной жизни в Неаполе. Он слушал ее с серьезным видом, продолжая рисовать; на этот раз она позировала ему при создании образа Жанны д’Арк, благо общественное положение Эммы пока еще позволяло выступать в качестве натурщицы. Молодая женщина лепетала без умолку, перескакивая с одной темы на другую безо всякого перехода. Попросила его передать наилучшие пожелания мистеру Хейли и сказать, что его сочинение о самоконтроле было ее настольной книгой, благодаря которой она научилась сдерживать свои страсти. Похвасталась, какая она теперь стала — настоящая леди, может говорить по-итальянски и по-французски, а также петь, и все любят ее, и даже сам неаполитанский король флиртует с ней и пожимает ей руки, но вреда он в мыслях не держит, а вот королева, о-о, какая королева! До чего же она чудесная женщина и замечательная мать, уже успела родить четырнадцать детей, но некоторые, увы, умерли. Король никогда не оставлял бы ее одну, заметила Эмма, но он мужчина и поэтому не может держать себя в руках и похаживает к молодым крестьянкам, работающим на королевской шелкоткацкой фабрике, расположенной на территории дворцового парка в Казерте; про крестьянок говорят, что они составляют его личный гарем. Сама она приходит во дворец по боковой лестнице или с черного хода, потому что… (здесь Эмма запнулась) ее не могут принимать официально, до тех пор пока она не замужем. Но они с королевой стали настоящими подругами, и жизнь у нее сложилась превосходно. Только вот изредка она с тоской вспоминает Чарлза, который так и не женился на богатой наследнице и остается одиноким, а мужчине быть одиноким никак нельзя. Хотя Чарлз все еще занимает свое место в парламенте, а его коллекция драгоценных камней просто замечательная, он продолжает вести дела имения Кавалера. А если он будет испытывать финансовые затруднения, то она попросит Кавалера помочь ему каким-нибудь подарком или дать немного денег в долг, что могло бы…
Ромней, тщательно вырисовывая ее блестящие рыжеватые локоны, оторвался от портрета и, заразившись щебетанием натурщицы, начал рассказывать о своей прошлогодней поездке в Париж, где встречался с выдающимся художником по имени Давид, который поставил свое искусство на службу революции (сам Ромней недавно написал портрет Томаса Пейна, одного из тех, кто сочувствует революции), и что он должен признаться, в надежде на благоразумие своей старой подруги, что революционеры и их идеи оказали на него глубокое воздействие. Вот, к примеру, объяснял Ромней, революционеры хотят внедрить раздел наследства, сделать возможными разводы, объявить рабство вне закона, а все реформы, за которые выступают здравомыслящие люди, давно уже назрели. И молодая женщина, всегда отличавшаяся обостренным чувством справедливости, тут же согласилась, что все идеи действительно полны благородства и великодушия, и быстро стала его единомышленницей. В самом деле, почему это все наследство родителей обязательно переходит к старшим сыновьям (и обрекает младших, вроде Чарлза и Кавалера, на пожизненную погоню за деньгами), и с какой это стати люди, не переваривающие друг друга, не могут вступить в новый брак и стать счастливыми. Ну и, конечно же, разве есть на свете что-либо омерзительнее рабства: она много слышала про ужасную жизнь рабов на Ямайке, где наладил гнусную торговлю живым товаром один из племянников Кавалера, став владельцем большинства плантаций сахарного тростника на острове и самым богатым человеком в Англии. Со всеми этими безобразиями она никак смириться не может. Не только сами идеи справедливости (никто до Ромнея не объяснял их так доходчиво), но и то, с какой убежденностью и страстью он говорил об очистительном пламени революционной свободы, которое сожжет омертвелый лес старого общества, заставили учащенно биться сердце молодой женщины — ее всегда увлекали пыл и темперамент. А все слова художника звучали настолько убедительно и прекрасно, что если бы возлюбленная Кавалера подольше оставалась в Лондоне, то, по всей видимости, тоже стала бы тайно поддерживать революцию, по крайней мере, на какое-то время.
