После этого протеже Кавалера стала развлекать князя М., которого совершенно не интересовали дела, происходящие во Франции, и поэтому он сидел надутый и скучал. Она заранее обещала ему рассказать забавную историю, произошедшую с ней четыре года назад, когда только приехала в Неаполь со своей дражайшей матушкой. Была она тогда, по ее словам, неискушенной, неопытной девушкой, не познавшей заведенные в светском обществе порядки и обычаи. Ее дорогой друг и покровитель еще не успел взять ее под свое крылышко, но она все же немного освоилась здесь, всей душой полюбив Неаполь, как случилась эта ужасная драматическая история. Она произошла через несколько недель после приезда.

— Но вы не поверите тому, что я скажу, — заметила рассказчица.

— Чему не поверим, дорогая мисс Хэрт? — спросила сидящая напротив гостья из Англии.

— Что во двор нашего дома вломились восемнадцать убийц и засели там.

— Сколько, сколько?

— Восемнадцать, вот сколько!

И она принялась рассказывать, как банда убийц, преследуемая королевскими солдатами, ворвалась во двор и, захватив там двух заложников, молодого грума и мальчика-слугу, который был еще и домашним музыкантом, забаррикадировалась в восточном углу двора, угрожая перерезать заложникам горло. Солдаты попытались войти во двор и арестовать бандитов, но Кавалер не пустил их, желая избежать неминуемой резни и спасти жизнь груму и виолончелисту, которые лежали связанными в углу. Бандиты хозяйничали во дворе с неделю.

— Неужели целую неделю?

— Да, да, целую неделю. Они разжигали костры, дико орали, напивались пьяными, дрались и ругались друг с другом, — рассказывала она.

И ей самой пришлось наблюдать все эти безобразия из окна, потому что она, ее дражайшая матушка, Кавалер и вся дворня тоже оказались заложниками и не могли выйти из дома, но у них имелись достаточные запасы провианта и питья. Чем она занималась? — продолжала изучать разные науки и предметы, а Кавалер по-прежнему читал свои любимые книги и вел всякие исследования. Но, разумеется, они все время подходили к окнам и смотрели на этих разбойников, которые затевали между собой постоянные драки и ссоры. Однако окна приходилось держать закрытыми из-за одуряющей вони — ну вы представляете источник этого зловония, добавила она, хотя в этом не было никакой необходимости. Сострадательный Кавалер распорядился кормить бандитов два раза в день, утром и вечером, отчасти, чтобы задобрить их, а отчасти, чтобы не умерли с голоду бедняга Лука, которому было всего пятнадцать, и виолончелист Франко, совсем еще мальчик.

Ну а что касается диких выкриков и похабных песен, которые орали во все горло пьяные головорезы, а также безудержного разгула окруживших дворец солдат, тоже беспробудно пьянствующих и постоянно дерущихся, то вся эта вакханалия продолжалась целых шесть дней — здесь она посмотрела на Кавалера, ища у него поддержки и подтверждения того, что это также его история и им обоим пришлось пережить жуткое приключение. Кавалер, любезно улыбаясь, поправил ее: не шесть дней, а фактически семь. «Ах да, лишь на седьмой день, — восторженно вскричала она, — Кавалеру удалось уговорить бородатого главаря шайки отпустить двух заложников (оба они страшно настрадались и к тому же завшивели). Положение разбойников было безнадежным, в конце концов они бы сдались. Однако Кавалер пообещал им, что если они это сделают немедленно, то смогут избежать самого сурового наказания. Он как британский посланник переговорит с солдатами, чтобы те не убивали их на месте, а потом обратится к королю с просьбой отнестись помилосерднее к сбившимся с пути истинного бандитам. И что вы думаете? Они тут же сдались», — заключила в конце любовница Кавалера.

— Надеюсь, что всех бандитов казнили? — вопрошала сидящая напротив дама. — Как они того и заслуживали.

— Вовсе нет, — ответил Кавалер. — Король здесь добросердечен и способен проявлять милосердие даже к членам шаек из простолюдинов.

— Какая удивительная история, — произнес кто-то.

— И все с начала до конца чистая правда! — воскликнула Эмма.

«Да, все так и было на самом деле, — отметил про себя Кавалер, — за исключением того, что это случилось четверть века назад со мной и Кэтрин». Они только что приехали в Неаполь, где он занял свой пост посланника, в городе в ту пору только-только кончился голод, но порядок еще не установился. Он рассказал об этом случае молодой женщине, а она теперь немного подкорректировала его историю, предстала в ней в качестве очевидца. Конечно же, Кавалер испытывал неловкость, слушая ее пересказ, но она его так очаровательно расцвечивала, что ему и в голову не пришло перебить или поправить ее, дескать, когда все это случилось, вас рядом со мной не было, вы даже еще родиться-то к тому времени не успели. А когда Эмма закончила историю, на смену неловкости и смущению пришло опасение, что ее разоблачит кто-нибудь из присутствующих, случайно вспомнив, что где-то, когда-то уже слышал об этом давнем происшествии. Она таким образом окажется посрамленной, а он, ее любовник и покровитель, будет выглядеть дурак-дураком.

Но, когда выяснилось, что, судя по всему, ни один из гостей не слышал раньше об этой истории, опасения Кавалера развеялись, он испытал муки разочарования, обнаружив, что его любимая не просто вульгарная хвастунья, но еще и врунья. Затем решил, что ему нужно быть все время начеку, так как поведение Эммы, видимо, означает, что сплошь и рядом она не делает особой разницы между услышанным от других и пережитым ею самой. Потом Кавалер почувствовал раздражение и несколько опечалился, восприняв ложь как свидетельство ее незрелости, нет — ее ненадежности. Он предположил, что Эмма «присвоила» себе случай из его жизни, потому что в ее собственной не было никаких интересных событий, достойных рассказа. И наконец он перестал ощущать чувство неловкости и раздражения, ушли досада, опасения, печаль…

Ее поведение на вечере все-таки тронуло его, даже… обрадовало. Оно свидетельствовало о том, что Эмма стала ощущать себя неотъемлемой его частью и целиком отдалась на его попечение. Такое чувство очень напоминает акт любви.

Как и Ариадне, любовнице Кавалера выпала столь великолепная судьба, о которой она даже и не мечтала. Вижё-Лебрён, сама не подозревая об этом, оказалась прозорливой. На портретах других художников тайные желания и устремления молодой натурщицы не были столь блестяще отражены.

Никогда не верьте художникам. Они всегда рисуют не то, что видят, особенно приспособленцы, которые только и существуют за счет лести. Рисуя портрет Кавалера, Вижё-Лебрён сильно приукрасила оригинал, за что была удостоена всяческой милости. В частности, благодаря его рекомендациям и гостеприимству она получила новые заказы на портреты от местной родовой знати и обрела прочную репутацию. Художница стала частой гостьей в городском дворце Кавалера, а в июле и в августе ее нередко приглашали в маленький трехкомнатный домик в Позиллипо, на побережье. Здесь собирались лишь самые избранные и близкие друзья Кавалера и его спутницы, чтобы переждать полуденный зной и вернуться в город уже к вечеру, когда с моря задует легкий бриз. Она лебезила и перед первой красавицей королевства, которая, по своей душевной простоте, думала, что та всерьез подружилась с ней. Никогда не верьте художникам.

Но также никогда не верьте их покровителям. На следующий год Кавалер со своей любовницей приехали в Лондон — это был его четвертый отпуск на родине, с тех пор как он двадцать лет назад прибыл в Неаполь вместе с Кэтрин. Для новых коллекционных приобретений настали тяжелые времена; расходы у Кавалера резко возросли, и на продажу они на сей раз не везли каких-то дорогих сокровищ, всего лишь несколько «отреставрированных» статуй (точнее говоря, грубых подделок), рыцарские доспехи, канделябры, амулеты в виде фаллоса, монеты сомнительного происхождения да две картины предположительно принадлежащие кисти Рафаэля и Джорджоне. Была в багаже Кавалера и еще одна вещь. Как-то во время знойного летнего дня Вижё-Лебрён пережидала жару в домике Позиллипо. Видимо, от нечего делать она взяла и нарисовала углем прямо на двери дома две маленькие детские головки и приподнесла их в подарок. Кавалер же не видел причин к тому, чтобы держать рисунки у себя. Поэтому он снял дверь с петель и привез ее в Англию на продажу. Об этом случае много лет спустя художница писала в своих мемуарах.