Когда спустя всего год после её приезда в Неаполь поэт впервые увидел Эмму, она как раз только начала выступать на приемах, устраиваемых Кавалером. Покровитель открыл в ней удивительный талант, который девушка будет демонстрировать на протяжении многих лет и которым не перестанут восхищаться даже ее злейшие недруги и хулители. Ее дар перевоплощения казался поначалу идентичным ее красоте. Но все же эта красота больше походила на классическую, остающуюся неизменной даже в удручающих обстоятельствах. И когда она стала увядать, Эмма по-прежнему чувствовала себя красавицей, которой не устают любоваться и восхищаться. Погрузнев и отяжелев, она все еще порхала, словно мотылек, и ощущала себя невесомой.

Эмма никак не хотела быть жертвой и не была ею.

Больше она не тосковала по Чарлзу, смирившись со своим предначертанием триумфатора. Она понимала, что никогда уже не воспылает любовной страстью к кому-либо, да и не надеялась на это, хотя искренне любила Кавалера и была привязана к нему. Эмма прекрасно знала, как доставлять удовольствие другим, и поступала так, как им хотелось. Чарлз был в постели довольно холоден и скован, но она не ощущала его отчужденности. Дядя оказался более пылким и изощренным любовником, чем племянник, и она впервые осознала, что значит сексуальная власть. Только теперь Эмма почувствовала себя женщиной (это намного безопаснее, чем оставаться невинной девушкой) и поняла, подобно многим другим женщинам, какими могущественными чарами она обладает. Ее дар выражения эмоций и настроений, неутолимая жажда общения нашли самый подходящий выход на сцене столь своеобразного театра, где она мастерски изображала богинь и героинь античного мира.

Как люди поступают с антикварными вещами, которые некогда служили моделью для современников, идеальным образцом для подражания? Мир в прошлом был маленьким мирком, а с тех пор наши огромные расстояния сузили его еще больше. От него остались лишь знакомые имена (богов, великомучеников, героев и героинь), олицетворяющие общепринятые добродетельные качества (верность, благородство, храбрость, благосклонность и приличие) и включающие в себя бесспорное понятие красоты, не только женской, но и мужской, а также сильные, бесстрашные чувства. Все остальное поблекло, разрушилось и покрылось загадочным мраком.

Некоторые любят, когда их поучают. Следовательно, за знаниями гоняются, они всегда в цене, а невежество, мещанство осуждаются. Поскольку каждая поза протеже Кавалера — это какой-то образ из античной мифологии, литературы или истории, то зрители испытывали известную долю любопытства.

Распустив волосы, она приседала, потом резко поднималась, вскидывая руки в отчаянии или мольбе, бросала кубок на пол, опускалась на колени и приставляла кинжал к груди…

Зрители смотрят на нее затаив дыхание. Затем возникает, нарастая, одобрительный гул, и зал взрывается бурными аплодисментами. Те же, кто не понял, что за образ она только что представила, шепотом спрашивают у соседей. Аплодисменты переходят в овацию. Раздаются возгласы: «Браво, Ариадна!» или «Браво, Ифигения!»

А рядом стоит Кавалер, постановщик спектакля и самый почетный зритель, и кивает головой с важным видом. Он бы даже улыбнулся, если бы знал, что здесь это уместно. Рассматривая, как напряженно Кавалер застыл на месте, и отмечая про себя его почтенный возраст и худосочность, столь контрастирующие с молодостью и броской красотой актрисы, поэт невольно ухмыльнулся.

— Весьма знаменательное мгновение! — высокопарно произнес поэт по-французски. — Вот это подлинное искусство — запечатлеть самые человечные, самые типичные и потрясающие моменты. Примите мои искренние поздравления, мадам Хэрт.

— Спасибо, — поблагодарила Эмма.

— Ваше искусство — самое необычное, — с серьезным видом заметил поэт. — Меня же всего больше интересует, как это вам удается мгновенно перевоплощаться.

— Да как-то все само собой получается, — ответила она.

— Ну это уже само собой разумеется, — согласился он, улыбаясь. — Я понимаю вас. Такова природа искусства, зачем выставлять напоказ трудности актерского мастерства.

— Да как-то все само собой получается, — повторила молодая женщина, заливаясь румянцем.

Конечно же, он поступил по-умному и не стал вдаваться в подробности.

— А вот что вы испытываете при этом? — спросил он. — Видите ли мысленно тот персонаж, который воплощаете в данный момент?

— Думаю, вижу, — сказала она. — Да, определенно вижу.

Волосы у нее казались влажными. Поэту пришла в голову шальная мысль: а что, если обнять ее. Правда, она была не в его вкусе. Его привлекали женщины с более четкими формами тела, скромные, застенчивые и не такие подвижные. Эмма же привыкла находиться в постоянном возбуждении. Без сомнения, она была талантлива, и ее исполнение — изумляло. Она была не просто произведение искусства, как все утверждали с многозначительным видом, а творцом, подлинной актрисой. Моделью актрисы? А почему бы и нет? Но быть эталоном — это несколько другое. Поэт снова подумал: как же крупно повезло Кавалеру. Он, должно быть, счастлив, поскольку заполучил все, что хотел, и больше ему ничего не нужно.

Повисла долгая, неловкая пауза. Молодая женщина не вздрогнула и ничем не выдала своего волнения, пока этот чопорный, нудный немец внимательно разглядывал ее.

— А не желаете ли какого-нибудь вина? — предложила она.

— Попозднее, — ответил поэт. — Я не привык к подобной жарище.

— О да! — воскликнула артистка. — Сейчас, право, жарковато. Очень даже жарко.

Поэт сказал, что заключительная часть ее выступления потрясает воображение, и она согласилась с его похвалой. Затем он заметил, что ради подлинно великолепного представления артисту иногда необходимо отступать от избитого толкования истории. Эмма заволновалась, а потом сообщила поэту, что читала его «Вертера» и восхищалась им и сочувствует бедной Лотте, которая вынуждена страдать и чувствовать себя виноватой, невольно став объектом страсти слишком влюбчивого юноши.

— А вам разве не жалко этого слишком влюбчивого юношу?

— Ох, — промолвила она, — конечно же, жалко. Но все же… Лотту мне жалко больше. Она старается делать все так, как надо. Старается не причинить вреда.

— А я испытываю больше жалости к герою. Ну, по крайней мере, раньше испытывал. Теперь все это кажется далеким прошлым. Когда я написал «Вертера», мне было всего двадцать четыре. Сейчас же я не такой, каким был в ту пору.

Молодая женщина — а ей исполнилось двадцать два года — не могла даже вообразить себе, что стоящий перед ней человек был когда-то одного с ней возраста. А когда стал автором «Вертера», ему было столько же лет, сколько сейчас Чарлзу. Черт-те что происходит с этими мужчинами. Им как-то безразлично, оставаться ли молодыми.

— А эта история действительно реальна? — вежливо поинтересовалась она.

— Все только и спрашивают об этом, — ответил поэт. — Точнее говоря, все задают вопрос: а не со мной ли это произошло. Признаюсь, кое-что я и впрямь взял из своей жизни, но, как видите, все еще жив и стою перед вами.

— Наверняка ваши друзья рады этому, — предположила артистка.

— Думаю, что смерть Вертера стала моим вторым рождением, — торжественно изрек поэт.

— О-о, так вот как!

— Поэт всегда находится и всегда будет находиться в состоянии возрождения. Не является ли это признаком гениальности?

Заметив приближающегося к ним Кавалера, она вздохнула с облегчением.

— А я только что поздравил мадам Хэрт с великолепным исполнением роли, — пояснил ему поэт.

Конечно же, появление блистательного Кавалера было для нее спасением от такого нудного и въедливого гостя. Мужчины вступили в разговор, она же теперь могла спокойно стоять и смотреть на них.

Но, как это и бывает, беседа поэта с Кавалером оказалась не столь содержательной и успешной, как с его протеже. Мужчины расстались, будучи невысокого мнения друг о друге.

Кавалер не читал этот печально известный слезливый роман о страдающем от безнадежной любви индивидуалисте, который покончил жизнь самоубийством; он был уверен, что книга ему не понравится и на нее не стоит тратить время. К счастью, его именитый гость был не только самым выдающимся в Европе литератором и первым министром крошечного немецкого герцогства[35], но еще и живо интересовался разными науками, в частности, ботаникой, геологией и ихтиологией. Так что они нашли общий язык и говорили о растительном мире, минералах и рыбах.