А вот что сообщал Кавалер об извержении Вулкана, которым он опять стал восхищаться: «Невозможно описать великолепное появление целых фонтанов раскаленных докрасна камней, намного превосходящих по красоте самые поразительные фейерверки, — говорилось в письме, и далее он проводил ряд сравнений, ни одно из которых не могло точно передать великолепие того зрелища, которое ему довелось увидеть. — Подобно любому объекту, кипящему от великой страсти, вулкан объемлет множество противоречивых компонентов. Занимательное зрелище и апокалипсис, полный оборот субстанции, демонстрирующий четыре последовательных элемента: сначала появляется дым, затем огонь, после извергается лава и, наконец, выплескивается град раскаленных камней, самых твердых на земле».

Про девушку же Кавалер частенько говорил себе и собеседникам примерно следующее: «Она напоминает… много общего… могла бы играть… Это больше чем схожесть. Это настоящее олицетворение».

Эмма воплощала в себе ту самую красоту, которую отображали на картинах, в скульптурах, в росписи на вазах и которую он обожал и поклонялся ей. Она — Венера, она Диана со стрелами, Фетида, полулежащая на колеснице и ожидающая своего нареченного. Ничто иное не представлялось ему столь прекрасным, как некоторые предметы и образы, отраженные, нет, запечатленные образы той красоты, которой никогда не существовало или никогда больше не будет существовать. Теперь же он понял, что образы не только запечатлевают красоту в произведениях искусства, но и сами становятся ее предвестниками, ее предтечей. Реальность раскололась на бесчисленное множество образов, а они, эти образы, запылали ярким пламенем в одном сердце, потому что все они говорили о единой красоте.

Теперь в распоряжении Кавалера была красота и необъезженная дикая кобылица.

Люди, словно попугаи, твердят, что племянник, дескать, уступил девушку Кавалеру за весьма внушительную сумму, которую тот дал ему взаймы. Пусть они думают, что хотят. Если бы была хоть малейшая выгода в том, чтобы жить вдали от родных пенатов да еще в самой столице мракобесия и плотских необузданных излишеств, то это значило бы, что он сам такого пожелал.

Во время вечерней прогулки, когда на закате солнца они ехали в экипажах по набережной Кьяйа, Кавалер представил Эмму местному высшему свету, а в одно из воскресений — их величествам королю и королеве. Однако привести ее во дворец он пока еще не мог, но в любых других местах свободно появлялся с Эммой. Он видел, что все подлинные ценители красоты были от девушки в восторге. Что уж тут говорить о простых людях, прачках, уличных попрошайках, разносчиках — те вообще принимали ее за небесного ангела. Когда он привез ее на остров Искья, некоторые крестьяне опустились перед девушкой на колени, а пришедший в дом священник, осенив себя крестным знамением, объявил во всеуслышание, что она ниспослана с особой миссией. Горничные, которых Кавалер приставил к ней, просили Эмму помолиться за них, так как, по их словам, она вылитая непорочная пресвятая мадонна. Однажды, увидев лошадей, украшенных искусственными цветами, темно-красными кистями и султанами из перьев на головах, девушка в восторге захлопала в ладоши. Кучер с серьезным видом подался вперед, снял с лошади султан и с поклоном преподнес ей. При взгляде на нее лица у людей светлели. Эмма была настолько жизнерадостна, полна живости и веселья, что любой, кому она не нравилась, считался набитым дурнем и чертовым кривлякой. Как же можно не восторгаться и не радоваться, общаясь с ней?

Будучи совсем еще молоденькой и не имея никаких преимуществ ни в происхождении, ни в образовании, Эмма тем не менее обладала многими врожденными талантами. Что касается ее отношения к матери, то она, как видно, совсем затуркала миссис Кэдоган, обращаясь с ней не как послушная дочь, а как строгая хозяйка с робкой служанкой. Эту скромную, простую крестьянку, которая любит выпить за здоровье дальних родственников, можно было бы принять за дуэнью и приживалку, нанятую девушкой в услужение без жалования, а лишь за кров и стол. Миссис Кэдоган постоянно сопровождала их, когда они выходили из дому, но у Кавалера от этого только усиливалось возбуждение. Привычные, приевшиеся развлечения вновь захватывали его с еще большим размахом, глубиной и силой.

Как-то утром, в самом начале июля, когда солнце палит особенно нещадно, они отправились через горы, покрытые хвойными лесами, в его скромный летний домик в Пазиллипо. Дабы переждать там полуденный зной на террасе под большим оранжевым тентом, который, раздуваясь, колыхался под легким приятным морским ветерком, Кавалер с удовольствием смотрел, как Эмма наслаждалась охлажденными фруктами и смаковала крепкое терпкое вино из виноградников, растущих у подножия Везувия. Потом она спустилась по ступенькам прорубленной в скале лестнице прямо к бассейну, а он остался в тени на террасе и любовался ею. Девушка стояла по грудь в воде, сначала радостно шлепая ладошками по водной глади, а затем, набрав воду в ладони, начала плескать себе на шею и затылок, и в этой восхитительной позе оставалась довольно долго. Молодые слуги украдкой подглядывали за ней из-за скал, а мать и две служанки ждали наготове с полотенцами и халатом в руках.

Кавалеру не важно было, любит она его или нет, главное, что он сильно любил ее, ему нравилось даже просто любоваться ею.

Он без устали наблюдал, как меняется настроение девушки, желания и одновременно выражение ее лица. Вдруг она становилась вызывающе дерзкой, а потом, почти без перехода, — девственно застенчивой. Зачастую казалась величественной дамой, преисполненной достоинства, а иногда была похожа на неугомонную девчонку, с нетерпением ожидающую обещанного подарка. Каким же очарованием веяло от Эммы, когда она примеряла шляпки, пояс или новое платье, заказанное Кавалером специально для нее, непринужденно смеясь и искренне радуясь во время примерки.

— А не повернуть ли мне голову вот так? — спрашивала она, позируя молодому немецкому художнику, которого Кавалер пригласил к себе во дворец, чтобы тот написал ее портрет.

— А может, так?

Будто опытная актриса, она умело производила нужное впечатление, когда входила в гостиную. Она и двигалась как-то по-особому, величаво и горделиво поворачивала голову, прикладывала ладони к щекам… вот так. Одним словом, само воплощение красоты.

Какой же красоты?

Ну не той, конечно, которую можно соразмерить, сопоставить, вычислить — пропорции, объем, утонченный изгиб бровей, соответствующая форма прически. Минует молодость, и такая красота будет нуждаться в постоянном уходе, а то, не дай Бог, потолстеешь. Настоящая же красота возникает естественно, сама по себе, из самоуверенности, классической убежденности в своей неотразимости. Она как бы говорит: я рождена не для того, чтобы ублажать других, а чтобы мне доставляли радость.

И не той красоты, являющейся следствием привилегий, прихоти, желания или макияжа… а красоты естественной, властной, сражающейся за место под солнцем и ничего не получающей взамен за просто так. Красота, которая становится силой и хочет стать таковой, не может быть никакой иной, кроме как плотской. (А в конце концов ее обладательница перестает следить за собой и превращается в толстуху.) Красота, которая сама себя тешит и ласкает полуоткрытыми чувственными пухлыми губами, призывая другие губы прикоснуться к ним. Красота, которая щедра на посулы и не отталкивает поклонника, а наоборот, манит его, как бы говоря: я могу быть и иной, потому что хочу тебе нравиться.

Ее красота, относящаяся ко второй разновидности, отличается наивностью и великолепием, она не нуждается в шлифовке. И все же со времени приезда в Неаполь девушка, казалось, стала еще более восхитительной. Красота ее расцвела пышнее, ибо здесь было жаркое южное солнце и чувственный, влажный, благоухающий воздух, не то что в Англии. Может быть, она и нуждалась в перемене мест, в новых видах и формах поклонения, даже в страданиях (она проливала слезы по Чарлзу, так как искренне любила его); нуждалась в роскошной жизни, которой прежде ей не приходилось наслаждаться. Из скромной драгоценности, которую держали взаперти на окраине Лондона у боязливого, нервного дилетанта-собирателя, она превратилась в роскошный многокаратный бриллиант, выставленный напоказ в самом видном месте ее владельцем, знаменитым коллекционером.