Сьюзен плачет навзрыд. Мне хочется накричать на нее, но в этот момент подходит Эмма, кладет руку мне на плечо и еле заметно качает головой, давая понять, чтобы я сдержалась.

— К-когда я вернулась, Ники… почти умер. Я набрала 911, а потом бросилась искать Хэдли. Она оказалась в ванне — без сознания, — рыдания Сьюзен подтачивают мою до этого несгибаемую веру, что все будет хорошо, и мне это не нравится. Совсем-совсем не нравится.

Я отхожу от нее на шаг.

— А где Томас?

Чтобы собраться с мыслями и ответить, Сьюзен требуется время, которое кажется нескончаемым. Наконец она отвечает, что Томас на третьем этаже, в приемном покое реанимации. Я бросаюсь вверх по лестнице, не глядя по сторонам.

Как только вижу Томаса, мои ноги останавливаются сами собой. Его широкие плечи, — это единственное, что я могу сейчас видеть. Он стоит спиной ко мне, посередине пустой комнаты, и смотрит в сторону стеклянных дверей, ведущих в коридор с палатами.

Это напоминает мне о той ночи, когда я подсматривала за ним в окно. Даже сквозь ткань серой рубашки мне видны напряженные мышцы спины. В тот день утешить его я не могла. Не могла ни прикоснуться, ни уверить, что все будет хорошо.

Но сейчас у меня есть такая возможность.

Бесшумно ступая, я иду к нему, почти не дыша.

— Томас?

Он не двигается. Не уверена, что он вообще меня слышал. Тогда я подхожу ближе и становлюсь к нему лицом.

Или не к нему, а к кому-то, внешне напоминающего Томаса. Этот человек такой же высокий, но выглядит изможденным. Словно от Томаса осталась лишь оболочка и опустошенный взгляд.

— Томас, — зову я снова, на этот раз чуть громче. Оторвавшись от созерцания чего-то мучительного и видимого только ему одному, Томас поворачивается в мою сторону. — Все будет хорошо, — произношу я в миллионный раз. Чем больше повторяю эти слова, тем больше они словно царапают рот и оставляют после себя привкус пыли — как после песчаной бури. Но я не перестану их говорить. Ведь Томас нуждается во мне. — Я с тобой. Все будет в порядке. Хэдли поправится.

Сглотнув, я подхожу еще ближе. Запрокинув голову, всматриваюсь в его неподвижное и угрюмое лицо.

— Томас, н-не волнуйся. Они все врут насчет Ники, я точно знаю. Верь мне. Я…

Сама того не ожидая, я громко всхлипываю. Совсем как Сьюзен — женщина, которая была уверена, что Ники умер. Но я не она. Поэтому мне не стоит плакать. Ведь я не сомневаюсь, что с малышом все будет в порядке. Других вариантов просто нет. Он обязательно поправится.

Мой болезненный всхлип словно пробуждает Томаса, но он по-прежнему меня не видит. Он слишком занят собственными мыслями и слишком подавлен горем. Никогда раньше я не представляла, что грусть бывает настолько сильной и жестокой, но на Томаса она действует именно так. Он опустошен. Внутренне я готовлюсь, что сейчас на меня обрушатся его эмоции, но ничего не происходит.

Томас уходит.

Подойдя к двери, ведущей на лестницу, он открывает ее, но, подбежав, я успеваю его остановить, прежде чем Томас достигает ступеней.

— Томас, подожди. Просто посмотри на меня. Пожалуйста. Все будет хорошо. Послушай меня. И посмотри. Посмотри на меня, — снова и снова прошу я. Наконец он встречается со мной взглядом.

В его глазах бушует ярость. Схватив меня за руку, он с силой встряхивает меня.

— Мой сын умирает, Лейла, — Томас произносит мое имя, будто оно отравленное. — А врачи меня к нему даже не пускают. Даже не дают мне его увидеть. Мой сын чуть не подавился насмерть паршивой пуговицей, а мне нельзя к нему войти.

«Он сейчас на таком этапе развития, когда все выглядит едой». Всхлипнув снова, я сдерживаю слезы с такой силой, что едва не душу саму себя.

— А знаешь, почему никто не смог ему помешать? — сильнее обхватив руку, Томас толкает меня к стене, и, ударившись спиной и головой, я кусаю губы, чтобы не вскрикнуть от боли. — Потому что моя жена была занята: пыталась покончить с собой, — оскалившись, говорит он. — Она проглотила целый пузырек снотворного, — к тому моменту, как Томас договаривает последнее слово, его рык становится похожим на вой раненого зверя. Он ударяет рукой по стене рядом со мной.

Но затем внутренняя борьба его оставляет, словно этого единственного удара хватило. Голос теряет угрожающие нотки и становится пронизанным невыносимой мукой.

— Я думал, что у нас все в порядке. Думал, что раз она позволила прикоснуться к себе, то значит простила. Хэдли попросила себя обнять и… И я решил, что она тоже меня любит. Может быть, самую малость — господь знает, я не заслуживаю чего-то большего сейчас, — но хотя бы так. А теперь… все разрушено. Моя семья развалилась, едва я заполучил ее обратно.

Надтреснутый голос Томаса разбивает мое сердце, размалывает его в крошево. Внутри у меня все будто в крови.

Я вспоминаю странное свечение, которое видела вокруг Хэдли вчера. Она выглядела уставшей, но… умиротворенной. Она была счастлива, а я все испортила.

— Это все я, — сглотнув, говорю я. — Здесь только моя вина. Я приходила к тебе домой, чтобы увидеться с Ники и сказать ему, что ни на что не претендую и отхожу в сторону. Что нарушила все правила и влюбилась в тебя. Меня застала Хэдли, и я…

— Ты влюбилась в меня, — его слова звучат не вопросом, а утверждением. Мне могло показаться, что Томас абсолютно спокоен, если бы не стиснутые зубы и играющие желваки.

— Томас, я…

— Мои родные умирают, потому что ты в меня влюбилась, — будничным тоном говорит он, и я теряю дар речи от инферно, взорвавшемся во взгляде его покрасневших глаз.

Внутри Томаса все горит огнем. Обхватив сильными пальцами мою руку, он словно оставляет ожоги на моей коже. Не то чтобы я этого не заслуживаю. Я была к этому готова — как и к любому наказанию, которому он захочет меня подвергнуть. Взгляд Томаса говорит мне, что я ему противна.

Но тем не менее ничего не происходит.

Отпустив мою руку, Томас разворачивается и тем самым еще больше смущает меня. Его нежелание продолжать этот разговор сбивает с толку, а сдержанность, которую он демонстрирует, лишь распаляет мое желание получить по заслугам. Я не хочу, чтобы он контролировал себя. Хочу, чтобы он пришел в ярость. Не могу думать ни о чем другом, кроме того, что Томас страдает из-за меня и ему нужно сделать мне больно, чтобы хоть как-то справиться со своими эмоциями. Размышляя об этом, я чувствую спокойствие и отчаяние одновременно.

Я делаю шаг к Томасу, чтобы схватить за рукав и… чтобы что? Остановить его? Сказать, чтобы он ударил меня? Прямо по лицу? Повалил меня на пол и пнул за то, что я стала причиной смерти его родных? Сама не знаю… Но Томас уворачивается, и я поскальзываюсь на скользком полу. И внезапно оказываюсь в воздухе.

Я лечу.

И падаю — в буквальном смысле.

Мое тело несколько раз подпрыгивает по ступеням, и когда я приземляюсь, все, о чем могу думать, — это что мне страшно жаль. И что все произошедшее имеет свою логику, ведь сейчас я умру, поскольку любовь моя токсична и делает больно другим.

А потом меня накрывает глухая тьма, и я проваливаюсь в сон.

Я прихожу в себя под монотонные звуки медицинских приборов, и меня тут же окружает стерильный запах больницы. Прежде чем успеваю открыть глаза, на меня накатывает сильнейшее отчаяние. Паника. И беспомощность. От всего этого сдавливает грудную клетку, и, с трудом дыша, я пытаюсь сесть.

— Ты очнулась!

— Ч-что… — пытаясь сфокусировать зрение на сонном Калебе, произношу я и прижимаю ладони к вискам. Господи, чудовищно болит голова.

— Держи, — Калеб протягивает мне стаканчик с соломинкой. Я делаю глоток воды, и тот убирает мучительную сухость в горле.

Забрав у меня из рук стаканчик, Калеб не дает мне заговорить.

— Ничего не говори. Какое-то время голова еще будет болеть. Тебе надо отдохнуть.

— Я… н-не могу… — застонав, произношу я. Собственный тихий шепот грохотом отдается в голове, и из глаз тут же льются слезы. Хочется задать так много вопросов.