А Эйдан все заходился безудержным хохотом, будто пытался наверстать упущенное за год. Это был глупый смех, беспричинный, но ирландец чувствовал себя счастливым. Почему, он сам не понимал. Он выбивал руками тучи брызг; соблазнительно раскидывался на песке, дрожа от холода, но не жалуясь; откидывал налипающие на глаза черные кудри, смотря зовущим взглядом в бездушный объектив и смеясь, смеясь…

А потом его смех затих. Перестав хохотать, поддавшись внезапному порыву, он встал и развернулся лицом к морю. Глубоко вдохнув соленый свежий воздух, Эйдан запел старую ирландскую песенку, которой в детстве научила его бабушка:

— В эту пятницу, утром

Неслись мы вперед,

Оставляя маяк вдалеке.

Видим: следом за нами

Русалка плывет

С круглым зеркальцем,

С гребнем в руке.

Показалась русалка

И скрылась опять.

И сказал наш матрос молодой:

— Я оставил на родине

Старую мать.

Пусть не ждет она сына домой…

Дин остолбенел. Перестав щелкать фотоаппаратом, он слушал низкий, приятный голос, с грустью поющий о русалке и несчастном моряке. Он смотрел на стоящего в воде актера и чувствовал, как покрывается гусиной кожей.

— Выйдет к берегу мать,

Будет паруса ждать

При бессчетных звездах и луне.

Пусть напрасно не ждет,

Слез горючих не льет,

Пусть поищет, пошарит на дне…*

Эйдан повернулся к фотографу и виновато улыбнулся.

— А дальше я не помню. — Он поежился, обхватывая себя руками. — Холодно, однако.

О’Горман, выйдя из ступора, засуетился. Схватив свою куртку, он подбежал к Эйдану, и, не обращая внимания на окатившую ноги холодную волну, накинул ее на дрожащие плечи.

— Ты красиво поешь…

Тернер благодарно кивнул и, посмотрев вниз, тихо сказал:

— Дин, ты стоишь в воде.

Снова подняв взгляд, он чуть улыбнулся посиневшими от холода губами. Но в его глазах не было улыбки: они смотрели настороженно, напряженно, недоверчиво. Новозеландец не шелохнулся, продолжая молча пялиться на Эйдана.

— Дин?

О’Горман моргнул, сообразив, что его руки так и лежат на плечах актера. Смутившись, он убрал их, проклиная себя за свою глупость. Что за дурацкие порывы? Что подумает Эйдан? Молча отвернувшись, он направился к машине.

Почти не разговаривая, исподтишка бросая друг на друга короткие взгляды, они собрали оборудование и отправились обратно в Лондон.

В дороге, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, Дин спросил:

— Это английская песня? Та, что ты пел?

— Нет, ирландская, но в английском варианте, — ответил Тернер, кутаясь в куртку. — Ты бы ничего не понял, спой я ее на родном языке.

Они снова замолчали. Обстановка никак не хотела разряжаться. О’Горман вел машину, а Эйдан задумчиво смотрел в окно. Каждый из них опять погрузился в свои мысли.

Дин хотел довезти ирландца до дома, но тот отказался, сославшись на то, что ему еще нужно заскочить кое-куда и он будет благодарен, если О’Горман просто подкинет его до Луишема — района, в котором Эйдан живет.

Дин высадил его на автобусной остановке и теперь Эйдан возвращался домой, трясясь на жестком сидении автобуса, смотря на проплывающие мимо серые дома, на такой же серый быт жителей одного из самых бедных районов Лондона, клацая зубами от переохлаждения, и… думая о фотографе. Ему было интересно с Дином, неугомонным выдумщиком и фантазером. Интересно и комфортно, будто он знал его всю свою жизнь. О’Горман за такой короткий промежуток времени стал для него другом. Очень близким другом, понимающим, готовым выслушать, с которым он мог поделиться своими мыслями и мечтами. Да, он снова начал мечтать. Не только о возрождении своей карьеры. Наслушавшись историй фотографа о путешествиях по миру, ему тоже захотелось промчаться на джипе по пустыне, подняться на воздушном шаре над африканской саванной, увидеть мраморные пещеры Чиле-Чико или фантастические рисовые террасы Китая и еще множество мест, о существовании которых он даже не подозревал. Тернер был удивлен тому, что Дин отказался от дальнейших путешествий по красивейшим местам планеты, переключившись на работу с людьми. На что фотограф возразил, что с живым человеком работать гораздо интереснее, что ему нравится передавать с помощью фотографии различные эмоции людей, будь то в реальной жизни или в постановочных ситуациях: грусть, радость, отчаяние, страх, счастье. Открывать внутренний мир человека, который, по его мнению, ничуть не уступает миру окружающему. Нужно только суметь рассмотреть его, понять и правильно преподнести. Да и сама работа с людьми нисколько не ограничивала его в передвижениях, наоборот — давала возможность путешествовать дальше, заводить новые знакомства, общаться, наблюдать.

Так получилось и с Эйданом — Дин смог разглядеть за глухим отчаянием и обреченностью любовь к жизни и веселую беспечность. И вытянуть все это наружу, дав ирландцу возможность снова почувствовать себя нужным, дав ему шанс вновь обрести себя.

Эйдан все чаще ловил себя на мысли, что расставаясь с фотографом, почти сразу начинает скучать, с нетерпением ожидая наступления следующего съемочного дня. Они много говорили в коротких перерывах на отдых, потягивая и термоса крепкий кофе, предусмотрительно приготовленный Дином. Говорили и смеялись. Говорили и грустно вздыхали, вспоминая не самый светлый момент жизни. А иногда просто молчали, сидя рядом на песке, вглядываясь в бескрайний простор моря, каждый думая о своем. Тернер не переставал удивляться жизнелюбию и оптимизму Дина, его стремлению во всем видеть только хорошее. Ирландец удивлялся и себе самому. За время их совместной работы, мысли о выпивке если и посещали его, то не становились, как раньше, навязчивой идеей. Он держался, причем, не так уж сильно и напрягаясь.

Но сегодня он очень устал, сильно продрог и…

«Мне нужно расслабиться», — подумал Эйд.

«Приедешь домой, прими что-нибудь, — сказал на прощание Дин, — Я не хочу, чтобы ты заболел».

Эйдан вышел из автобуса и, немного помедлив, направился к старому, облезлому кирпичному зданию, по дороге пиная пустую жестяную банку. Не вопрос, он примет то, что нужно. Совсем немного, только чтобы согреться и не заболеть.

Толкнув дверь до боли знакомого паба, он прошел внутрь и, сев за стойку, обратился к бармену:

— Привет, Стив у себя?

Бармен кивнул и исчез за маленькой, неприметной дверью.

Эйдан уставился в столешницу, опять погрузившись в мысли о Дине. Что-то он слишком часто и подолгу стал о нем думать. Но это были хорошие мысли. С киви он чувствовал себя на удивление легко и комфортно. И не смотря на то, что Дин появился в его жизни, выскочив, словно чертик из табакерки, ирландцу казалось, что они знакомы всю жизнь. «Как же вовремя ты появился, — подумал Эйдан, — Так неожиданно, но в самый нужный момент, когда мне уже начало казаться, что эта трахнутая жизнь потеряла напрочь всякий смысл. Что я в ней — лишний».

Тернер провел рукой по лицу. Что-то произошло сегодня на пляже. Что-то изменилось в их отношениях, неожиданно и кардинально. Он не мог объяснить, что именно, но это «что-то» заставило сердце ирландца пуститься в галоп. На одно короткое мгновение Эйдану показалось, что фотограф, положивший руки ему на плечи, захочет его поцеловать. Тогда это удивило и немного напугало. А, если уж совсем честно: он настолько охренел от происходящего, что, задержи новозеландец руки чуть дольше, Эйдан послал бы его по вполне конкретному адресу. Но сейчас, прокручивая в голове этот момент, он неожиданно для себя осознал, что, возможно, и не стал бы сопротивляться. Не из любопытства, а потому, что Дин ему нравился. Эйдану нравились его глаза, хитрые, с чертовщинкой, милые ямочки на небритых щеках, его полуулыбка, чуть насмешливая, но безумно обаятельная. Он весь ему нравился, маленький и какой-то… уютный.

«Стоп-стоп-стоп, дружок! Куда это тебя понесло? С какой такой радости ты начал рассуждать о его внешности?! Эйдан, о чем ты думаешь?! Допился? Ты же всегда был противником „голубых“ отношений, вспомни Ника! Да, но Чемберз совсем не в моем вкусе. Значит, Дин — в твоем?! О, черт, нет…»