О’Горман смотрел на экран. Он не произнес ни звука, только руки его, дрогнув, медленно сжались в кулаки.

— Дино… нет. Не верь, прошу тебя… я не хотел, он заставил меня, — в отчаянии прошептал очнувшийся ирландец, опускаясь перед ним на колени и беря за руку.

— Извини, но я не вижу, чтобы тебя заставляли… это, во-первых, — бесцветным голосом ответил фотограф, не в силах отвести взгляд от монитора. Дата… светящиеся маленькие цифры в уголке видео, рядом с такими же, отсчитывающими минуты… это был день, когда они вернулись из Ирландии. — Во-вторых, тебе что — пятнадцать лет, чтобы тебя можно было заставить сделать… это? И, в-третьих, если то, что ты мне сейчас говоришь — правда, почему ты не рассказал мне ее вчера, Эйд, когда у тебя была такая возможность, а я был готов тебя выслушать? Почему скрыл?..

— Совершенно верно, — кивнул Доусон, — Насколько я понимаю, он пришел ко мне в первый же день после вашего возвращения из отпуска? Жестоко…

— Я испугался, Дино! — Ирландец развернулся к Доусону. — Твою мать! Я пришел вернуть тебе долг! А ты начал шантажировать меня той гребанной записью! Рассказывать о бывшей Дина! О том, как она его обманывала! Ты сыграл на моих чувствах, ублюдок! И…

— И? — Доусон рассмеялся, — Ты только послушай себя, Эйд! Какой шантаж?! Что за детский лепет? Покажи мне хоть одного идиота, который бы повелся на такой развод! Да ни один взрослый человек никогда в жизни не пошел бы на такое! А ты — взрослый человек, Эйд. И, о каких долгах ты говоришь? Какие долги могут быть между двумя любящими людьми? Я не взял с тебя ни копейки! Я никогда с тебя ничего не брал, кроме…

— Заткнись! — рявкнул Эйдан и снова посмотрел на друга. — Дино, не молчи! Скажи, что ты веришь мне! Ведь все это полный бред. Опомнись, Дино! Какие любовники?!

Но фотограф сидел, судорожно сглатывая, застывшими глазами глядя на экран, и молчал.

— Ты — лжец, прикидывающийся невинной овечкой, Тернер. Лжец и трус. А еще, ты очень хороший актер. Ты вымотал всю мою душу, и я очень хочу уберечь этого несчастного человека от ошибки, совершенной мною. Я хочу ему помочь понять — кто ты есть, и освободить от тебя, пока не поздно.

Эйдан не обратил на его реплику никакого внимания. Тряся сжатую в кулак руку, он пытался достучаться до друга.

— Дино, почему ты молчишь? Скажи, что не веришь этому уроду! Я не хотел, мне пришлось это сделать, чтобы не потерять тебя. Я не хотел причинять тебе боль! — Дин перевел на него глаза. — Дино, ты же видел, как мне плохо! Мои кошмары, Дино, — я не мог играть во сне! Они из-за всего этого бреда! Ты же все видел! Поверь мне!

Побледневший фотограф мягко освободил свою руку.

— Выйди отсюда, Эйдан, и подожди меня в машине, — мертвым голосом произнес он и поднялся.

— Дино, пожалуйста, поверь мне… — Эйдан прижался к его коленям.

Доусон усмехнулся — слезы, льющиеся из ореховых глаз, и унизительная поза ирландца были как бальзам на душу. Стиву было плевать, поверит ему фотограф или нет. Главное, что после увиденного, он не сможет простить своего любовника. И Тернер все потеряет.

— Да-а… Театральные подмостки плачут по тебе, малыш… Беги от него, Дин…

— Я сам решу, что мне делать… — фотограф отцепил от себя Тернера. — Иди в машину, Эйдан.

— Нет, я не оставлю тебя с ним наедине! У него же оружие!

— Я сказал — иди в машину! — рявкнул О’Горман и толкнул его к двери.

Ирландец с ненавистью посмотрел в ухмыляющуюся рожу Доусона и, ударившись плечом о косяк, покинул кабинет.

Дин медленно подошел к окну и, заложив руки за спину, тихо сказал:

— Я не понимаю, зачем вам все это нужно, Доусон. Вы хотели сделать мне больно? Поздравляю, у вас получилось. Но… — фотограф повернулся и посмотрел ему в глаза, — повторюсь, я не верю ни единому вашему слову. Даже, несмотря на то, что сейчас увидел. Не верю.

— Твое дело, Дин. Я лишь хотел открыть тебе глаза, — с грустью в голосе ответил Стив.

О’Горман не спеша подошел к нему и, склонившись, прошептал:

— Я не угрожаю, но предупреждаю: для вас же лучше, если все сказанное вами окажется — правдой…

От тихого, почти неслышного голоса, каким это было сказано, от отстраненного, отдающего арктическим холодом спокойствия невысокого фотографа, от немигающего взгляда его голубых глаз, хозяина паба неожиданно прошиб такой же холодный пот. Прищурившись, он оценивающе посмотрел на маленького киви и невольно сглотнул. Впервые в жизни он не нашелся, что ответить. Дин еще несколько секунд удерживал его взгляд, потом развернулся и покинул кабинет.

Эйдан трясся около машины.

— Возьми себя в руки! — причитал он, обращаясь к себе, — Возьми себя в руки, придурок! Все! Все! Уже все сказано! О, господи…

Он облокотился о капот и задрожал в беззвучном рыдании.

— Садись в машину…

Эйдан подскочил и, обернувшись, натолкнулся на застывший взгляд, прошивший его насквозь. Ни слова не говоря, он забрался на пассажирское сидение. Дин хлопнул водительской дверцей и завел двигатель.

Угнетающая тишина, царящая в маленькой кухне, разрывала барабанные перепонки. Эйдан ждал, обреченно опустив голову на руки. Это конец.

— Четко и внятно. Я хочу знать всю правду. — Дин оторвался от созерцания улицы и повернулся к нему. — Сцену незабвенного вечера в «Золотой лилии» можешь опустить.

Судорожно вздохнув, Эйдан начал свой рассказ…

— Вот и все, Дино… Верить или нет — решать тебе.

Дин присел напротив и прикурил сигарету.

— Значит, ты пошел на все это, чтобы избавить меня от боли. Позволил себя трахнуть, чтобы не потерять меня, — О’Горман затянулся дымом и медленно выдохнул его. — Железная логика, Эйд.

— Я испугался, что…

Он замолчал. У него не осталось сил, чтобы оправдываться, снова падать на колени, чтобы просить, умолять о прощении. Даже слез не осталось — все заполнила удушающая пустота. Он просто сидел, низко опустив голову и ожидая приговор. Дин упорно хранил молчание, не сводя с ирландца холодных голубых глаз.

Потерев лицо, Эйдан с тоской посмотрел на него.

— А что бы ты сделал на моем месте?

— Это попытка оправдаться? — Дин криво усмехнулся и снова застыл, держа в подрагивающих пальцах сигарету.

— Нет, Дино. Я не оправдываюсь. Просто… — ирландец запнулся и тяжело вздохнул.

Очень хотелось закурить. Он потянулся к пачке и, сильно сжав ее, спросил:

— Это конец, да?

— Не знаю… — Дин положил чадящую сигарету на краешек пепельницы и запустил руки в золотистые кудри, — Я не знаю, Эйд. Я не знаю, что бы сделал на твоем месте…

Эйдан робко прикоснулся к его руке и Дин тут же отодвинулся.

— Мне нужно побыть одному. Просто побыть одному.

Новозеландец встал, достал из кухонного ящика пакет и решительно направился в спальню. Тернер услышал шуршание пластика и понял, что друг собирает вещи. В пакет, когда в шкафу лежит его дорожная сумка? И все же…

Дин вышел из комнаты и, комкая в руках свою нехитрую ношу, тихо сказал:

— Я позвоню тебе.

Эйдан горько усмехнулся и не ответил, обреченно опустив глаза. О’Горман постоял немного в дверях, потом стремительно подошел к нему и, сжав в кулаке ворот его рубашки, притянул к себе.

— А чего ты хотел?! Ты думал, что я прижму тебя к груди и пожалею, как глупого нашкодившего котенка?! Ты так думал?! — он тряхнул ирландца, — В одном я соглашусь с тем человеком — ты лжец и трус, Эйд.

Услыхав эти слова, Тернер захлебнулся воздухом. Да, он считал себя идиотом, кретином, конченным мудаком, жертвой собственной тупости и наивности — кем угодно, — но только не трусом и лжецом. Дернувшись, он ударил О’Гормана по руке.

— Не трогай меня…

Дин удивленно моргнул и отшатнулся.

— Не буду, — он выпустил ворот и разгладил его. — Проект сворачивается, Эйд. Боюсь, тебе придется искать другую работу.

— Найду, не волнуйся! — слезы до краев наполнили глаза, но Эйдан справился с ними, — Удачи тебе, Дин. Во всех твоих новых начинаниях.