– А ты – точная копия Лакки!

Моисей старался сохранять каменное выражение лица, но я видела, что ему весело.

– Потому что он черный?

– Нет, тупица. Потому что он любит меня, но постоянно делает вид, что не хочет иметь со мной ничего общего! – парировала я.

Моисей подавился, и я хорошенько ударила его в живот, отчего он резко втянул воздух и схватил меня за руки.

– Значит, ты не хочешь, чтобы клиенты обращали внимание на окрас. Ты же знаешь, что это не в природе человека.

Моисей поднял мои руки над головой и всмотрелся в мое раскрасневшееся лицо. Удостоверившись, что я больше не буду драться, он ослабил хватку, снова посмотрел на лошадей и продолжил:

– Люди всегда говорят, что им плевать на цвет кожи. И я их понимаю. Но, возможно, вместо того чтобы не обращать на них внимание, нам нужно отмечать все цвета, всю палитру. Меня немного бесит, что мы должны игнорировать наши различия, хотя в них нет ничего плохого.

Я только и могла, что пялиться на него. Он был так прекрасен. И мне нравилось, когда он затрагивал со мной серьезные темы и пускался в философию. Нравилось до такой степени, что даже не хотелось ничего добавить к его словам. После нескольких долгих минут в молчании Моисей наконец посмотрел на меня и заметил мой взгляд.

– Мне нравится твоя кожа. Цвет твоих глаз. Я что, должен просто это игнорировать? – прошептал он, и мое сердце галопом промчалось по загону, перепрыгнуло через забор и счастливо вернулось ко мне.

– Тебе нравится моя кожа? – ошеломленно выдохнула я.

– Да, – признался Моисей и снова перевел взгляд на лошадей.

Это самое приятное, что он когда-либо мне говорил. Я довольно разлеглась на газоне, не желая нарушать этот момент.

– Если бы ты рисовал меня, то какие бы краски использовал?

– Коричневую, белую, золотую, розовую, персиковую, – Моисей вздохнул. – Пришлось бы экспериментировать.

– Ты меня нарисуешь? – Мне этого отчаянно хотелось.

– Нет, – снова вздохнул он.

– Почему?

Я пыталась не выдать своих раненых чувств.

– Мне легче рисовать образы из головы, чем то, что я вижу собственными глазами.

– Тогда… нарисуй меня по памяти, – я села и закрыла его глаза ладонями. – Зажмурься. Вот так. Теперь представь меня. Ага. Видишь? Я соловая, которая постоянно действует тебе на нервы.

Его губы изогнулись в улыбке, будто он хотел рассмеяться, но рук я не убрала.

– Нет, не открывай. Кисть уже у тебя. А вот и холст, – я подняла его ладонь к своему лицу. – Теперь рисуй.

Моисей опустил руку на колени, явно ведя внутреннюю борьбу. Я убрала ладони с его глаз, но он их не открывал. Затем он снова поднял руку и легонько провел сухой кисточкой по моему лицу.

– Что это было?

– Мой лоб.

– Какая сторона?

– Левая.

– А это?

– Щека.

– А это?

– Подбородок.

Мне было щекотно, но я не осмеливалась пошевелиться. Моисей обвел изгиб моего подбородка и провел прямую линию к шее. Я сглотнула, когда кисть скользнула по моему горлу к груди. У моей футболки был V-образный вырез, и Моисей, по-прежнему прижимая кисть к коже, остановился прямо над моим сердцем. Но глаза все так же не открывал.

– Если бы я рисовал тебя, мне понадобились бы все оттенки, – внезапно произнес он мечтательным голосом, будто не сомневался, что не сможет меня нарисовать… но очень хотел. – У тебя были бы алые губы, персиковая кожа и эбеновые глаза с фиолетовыми тенями. Твои волосы были бы прорежены золотыми, белыми и голубыми прядями, а кожа затенена карамельной и кремовой красками, с вкраплениями розового и коричного.

В процессе разговора он водил кистью в разные стороны, будто действительно мысленно рисовал меня. А затем вдруг остановился и открыл глаза. Мое дыхание замерло, и я попыталась незаметно выдохнуть. Но Моисей знал. Знал, какое воздействие оказали его слова. Он откинул кисть и встал, нарушая заклятие, наложенное его ласковыми мазками и нашептываемыми словами. А затем пошел в дом, бросив меня на газоне, но я могла поклясться, что слышала, как он пробормотал себе под нос:

– Я не могу нарисовать тебя, Джорджия… ты жива.

Джорджия все никак от меня не отставала. Я всеми силами пытался ее отшить – мне были ни к чему ее попытки меня охомутать. Я собирался покинуть этот город, как только представится возможность, и Джорджия не входила в мои планы. Большую часть времени я обращался с ней как с дерьмом, но она просто отмахивалась от моих нападок и приходила за добавкой. Ее ничто не могло смутить и уж тем более отвадить от меня. Проблема заключалась в том, что мне нравилось с ней целоваться. Нравилось запускать пальцы в ее шелковистые волосы, нравилось, как она прижималась ко мне всем телом, требуя и неизменно получая мое внимание – каждый чертов раз.

А еще она смешила меня, хотя я не из тех, кого легко развеселить. Я ругался чаще, чем улыбался. В моей жизни попросту было мало веселого. Но Джорджии всегда удавалось поднять мне настроение. Довольно трудно оттолкнуть человека, когда ты с ним постоянно шутишь и целуешься. Вот она и не уходила.

Я думал, что после той ночи на родео, когда ее напугали и связали, у Джорджии поубавится спеси. Вот Терренс Андерсон, чье мнение о ней состояло из одной нецензурщины, определенно сбавил спесь, когда я прижал его через пару дней после фестиваля и объяснил, что мальчики, которые любит баловаться веревками, легко могут порезаться о ножик, которым любят баловаться мужчины. Откровенно говоря, я хорошо умел орудовать ножом – мог метнуть его и попасть прямо в цель с расстояния в двадцать шагов, – и исчерпывающе ему это растолковал. Я взял большой разделочный нож с кухни Пиби и оставил Терренсу царапину на щеке – прямо на том же месте, где кровоточила щека Джорджии.

Терренс твердил, что не нападал на нее. Но при этом его глаза подозрительно бегали. Даже если он этого не делал, он все равно был придурком, так что совесть меня не мучила. Я жалел лишь об одном: что мне вообще пришлось его припугнуть. Проблемы Джорджии меня не касались. Она была моей проблемой. Как сейчас, когда она решила помочь мне чинить забор, постоянно болтала, смешила меня и тем самым бесила.

– С тобой толку не будет. Скоро пойдет дождь, и я не успею закончить. Эта часть забора уже достала меня, а ты не помогаешь.

– Хнык, хнык, хнык, – Джорджия вздохнула. – Мы с тобой оба прекрасно знаем, что я мастер по починке заборов.

Я рассмеялся. Снова.

– Да ты в этом ужасна! Еще и перчатки забыла! И из-за того, что мне пришлось отдать тебе свои, мои руки теперь похожи на дикобразов от всех этих чертовых заноз. Говорю – от тебя помощи никакой.

– Так, Моисей, с меня хватит. Назови мне пять плюсов, – рявкнула Джорджия, как сержант, приказывающий отжаться.

– Пять плюсов?

– Пять плюсов этого дня. Пять положительных моментов, за которые ты благодарен жизни. Вперед.

Я угрюмо уставился на нее.

– Ладно, я начну. Это легко. Первые пять плюсов, которые приходят в голову: бекон, мокрые салфетки, Тим Макгро, тушь для ресниц и розмарин.

– Довольно странный набор, – заметил я.

– Ты сам говорил, что нужно искать красоту в мелочах. Как там звали того художника? Вермеер?

– Вермеер был не просто художником, а живописцем, – хмуро возразил я.

– Но он рисовал гвозди, пятна и трещины в стенах, верно?

Меня впечатлило, что она запомнила.

– Суть этой игры такая же – искать прекрасное в обыденном. Единственное правило – быть благодарным. Мама с папой постоянно ее используют. В нашем доме запрещено ныть, приемные дети быстро это усваивают. Как только ты начинаешь жалеть себя или ворчать, что твоя жизнь отстой, то немедленно должен назвать пять плюсов.

– Я могу назвать пять минусов, которые действуют мне на нервы, – я саркастично улыбнулся. – На первом месте мои перчатки, которые ты забрала. Далее следуют твои дурацкие списки и тот факт, что ты назвала Вермеера художником.