Агнешка была словно ангел – в голубом шифоновом платье с серебряной нитью. Этим вечером она должна была танцевать под куполом цирка. Агнешка шла через двор к шатру, талый снег перемешался с грязью и обязывал ее быть осмотрительной на каждом шагу, чтобы случайно не измазать хвосты юбки. И вдруг она заметила Дамиана и Ингрид. Ингрид поправляла Дамиану шарф. Он на нее смотрел жадно, улыбался, потом прижал ее к себе и… поцеловал. Ингрид оттолкнула Дамиана. Он покраснел – его много раз отталкивали, но он не ожидал этого сейчас, когда был так уверен в своей мужской привлекательности. От разочарования у Агнешки скрутило живот, и она помчалась, разбрызгивая по сторонам грязный снег.

– Твой выход, – встретил ее Яков, выведя медвежонка с арены.

Агнешке было наплевать на испачканное платье, на оскорбленные чувства. О волнении перед выступлением не могло быть и речи – в ней было столько ярости! Агнешка выбежала на арену и начала танцевать. Она переливалась, растекалась, извергалась – словно изящный демон – под аккордеон старика Жана.

После экспрессивного дебюта Агнешка, разгоряченная, вышла на улицу. За время ее выступления выпало много снега. Снегопад продолжался. Дамиан лежал на земле, раскинув руки и ноги, и смотрел в небо, втягивающее в свою глубину молочным сиянием. Агнешка легла рядом.

– И что это было? Тебе нравится Ингрид?

– Красивая женщина, но, пожалуй, слишком стара для меня.

– Ей всего 34, и она прекрасна. Ты так говоришь, потому что она оттолкнула тебя.

– Да мне не привыкать, – ухмыльнулся Дамиан.

– И вообще – на что ты рассчитывал?

– Иногда надо в жизни поступать без всяких там расчетов.

– А как же я?

– Что ты?

– К чему были все эти песни под моими дверями?..

– Это просто песни. Не надо их принимать близко к сердцу.

– Это у тебя игра такая?

– Почему игра? Я искренне хотел тебя подбодрить – ты ходила грустная.

– Я подумала, что так ты выражаешь свои чувства ко мне.

– Мне жаль, но ты неправильно поняла.

Она встала.

– Ты ведь не смотрел, как я танцую?

– Нет.

И она ушла, не отряхнувшись.

Агнешка шла к своему фургону, все внутри нее горело, слезы лились по горячему от стыда лицу. Она кусала варежку, чтобы не закричать.

Закрывшись в фургоне, Агнешка растерянно смотрела на стены, пока ее взгляд не упал на пластинки Дамиана. Как теперь ей эти песни слушать? Какой наивной она была! Ей хотелось бежать прочь… Снова бежать? А в этом есть смысл? И, крутя в руках пластинки, Агнешка вспомнила, за что полюбила Дамиана – за его жестокую правду, за его музыку, за его старческие глаза на мальчишеском лице, за то, что она открыла себя. Пора взрослеть – пора принять тот факт, что человек, которого ты любишь, может тебя не любить, и не надо его жалость к тебе принимать за любовь. И себя жалеть – не надо! И Агнешка решила, что теперь всю свою любовь и боль она будет переплавлять в танец.

Весной цирк свернулся под Руаном и отправился в другие города Европы. Агнешка танцевала, как одержимая, а Дамиан продолжал играть с огнем.

Алое вечернее солнце беспардонно проникало сквозь зарешеченные окна моей спальни. Я только начала засыпать. Мое тело было тяжелым, как огромное животное, уложенное на безупречную гладь накрахмаленных простыней.

Кто-то подошел к моей кровати. Стало зябко и тревожно. Я попыталась открыть глаза, но они не слушались меня.

– Мерзость!

Словно от удара тока, я подпрыгнула. Передо мной стояла мама и держала в руках одеяло.

– Мерзость!

– Что случилось? – сонным голосом спросила я.

– Ты почему спишь в таком виде?

На мне была футболка с пятном от шоколадного мороженого, купленного сегодня папой. Мама была очень красивой, когда злилась, – как воздушный шар, до предела заполненный газом. Ее черные глаза пылали.

– Очень спать хотела, – стала оправдываться я.

– А ремня ты не хотела? – спросила мама. – Тебе кто разрешил спать немытой, как свинья, на чистых простынях? Ты же знаешь, что я это ненавижу!

– Извини, я просто очень устала.

– Да? Ты устала? Отчего ты устала? Чем это ты таким занималась, что даже на душ сил не хватило?

Мама вплотную подошла к моей кровати. Мне срочно надо подобрать нужные слова, но в таком состоянии я способна только на правду.

– Я читала.

– Ты читала и поэтому не приняла душ? – оглушительно тихо переспросила мама.

– Я заснула за книжкой. Я не знала, что засну. Я сейчас приму душ.

Я побежала в ванную и стала тщательно мыться, скоблить, царапать свое тело, как будто пытаясь добраться до души и отскоблить все там. Эти руки-крюки, эти кривые ноги. Я все делаю не так.

Когда я вышла, мама сидела на белом кожаном диване, опустив взгляд на блестящий пол. Мамина грудь подпрыгивала от всхлипываний.

Мама редко плакала. Я была готова на любое наказание. Что угодно, лишь бы она не плакала. Я подошла и встала позади нее, не решаясь дотронуться. Мама ненавидела прикосновения.

Заметив меня, она подняла на меня мутные, водянистые глаза и прошипела:

– Убирайся, сволочь, с моих глаз. Не хочу тебя видеть.

Мама говорила с надрывом, еле сдерживаясь.

– Извини меня, я больше не буду.

Я бросилась к её ногам и поцеловала большую круглую родинку под коленом. Мама резко дернула меня за руку, а что было потом, я не помню. Проснулась от голоса мамы, говорящей кому-то: «Дети – такие сорванцы. Они постоянно падают».

Я лежала с закрытыми глазами. Кажется, мама больше на меня не сердится. Она сказала, что хочет сделать из меня человека. Она хочет изгнать из меня все повадки этого животного. Мама любит меня не на словах, как он, который приезжает раз в полгода и покупает мороженое. Она любит меня деятельно.

Митя бежал по узкому шаткому проходу поезда, с трудом преодолевая вагон за вагоном. Каждый из них казался более длинным, чем есть на самом деле. Справа удирали в другую сторону двери купе, полуоткрытые, как голодные рты гигантских птиц – из них неслись разные голоса, иногда обрывки музыки, запахи поздних ужинов, отголоски смеха и даже храп. Слева чуть дребезжали на полном ходу состава потные ночные окна, зияющие темнотой какого-то нереального, почти потустороннего мира, лишь изредка вспыхивающего огнями одиноких, казавшихся никому не нужными полустанков. Они выглядели брошенными на произвол судьбы, неравномерно обледенелыми и припорошенными грязно-белым мартовским снегом. Митя бежал, чуть пошатываясь, неравномерно и рвано, боясь больно врезаться в двери или окна. Иногда кто-нибудь шел со стаканом кипятка в руках, это была настоящая опасность, и приходилось чутко смотреть, замедлять ход и неудобно, неловко выгибаться одним боком, вжимаясь в сторону. Сердце Мити билось гулко и редко, как старинные часы с боем в гостях, где они недавно были с мамой…

А начиналось все мило и безоблачно, с той долей увлекательности и романтики, что неизменно сопутствует любому путешествию, особенно по железной дороге. Восьмилетний Митя ехал с мамой из Москвы в Санкт-Петербург навестить бабушку с дедушкой. Их провожал папа. Они прибыли на вокзал, как обычно, заранее, быстро минуя суетливое, какое-то безразмерное и заполненное снующими людьми помещение. Потом бодро прошлись по полутемному, запруженному прибывшими и отъезжающими гражданами перрону до своего 7-го вагона. Мите доверили везти на колесиках небольшой и нетяжелый матерчатый чемодан с удобной выдвижной ручкой. Он весело тарахтел с глухим горохотом по перрону. При этом мальчик немного им маневрировал, издавая рыхлый жужжащий звук, как будто он – гонщик, а чемодан – старомодный, но еще вполне сносный и конкурентоспособный болид. Потом пришлось скучно постоять в ожидании, пока откроют двери вагона и начнут пускать внутрь. Митя весь извелся, искрутился, не зная, чем заняться и как заполнить ненужную паузу. Болид, поставленный вертикально, казалось, тоже грустил.