Татьяна помогла ей завить волосы крупными локонами и разрешила перехватить их серебристой лентой, которая очень выгодно подчёркивала переливы волос цвета чёрного дерева, а из украшений позволила только одну толстую серебряную цепь с большим аметистом в качестве подвески.

Девчонки ехали на вечеринку с важными клиентами, поэтому Рыжей пришлось изрядно побегать, чтобы помочь им собраться. Глядя на них, красующихся перед зеркалом, вдыхая ароматы дорогих духов, Маша почувствовала лёгкий укол зависти. В домашних трениках и мужской рубашке, она казалась себе замарашкой рядом с принцессами.

Увидев её лицо, Татьяна лукаво ей подмигнула.

– Ничего, заработаешь деньжат, купим тебе наряд ещё лучше. Потерпи немного. Клиент уже есть, осталось уладить формальности.

Ошарашенная новостью, Маша застыла подобно жене Лота, слушая беспорядочное трепыхание собственного сердца, оно заглушило звуки удаляющегося смеха и стук каблуков. Девчонки ушли – дверь за ними закрыл Вадик.

– Ты что, балда, зависла? – улыбаясь, крикнул он ей прямо в ухо. – Пойдём киношку смотреть, – глянул на неё и осёкся.

Объяснять ничего не пришлось. Сам догадался. Вздохнул, увёл на диван, налил чаю с молоком и заставил выпить. Долго сидели молча, она пыталась сосредоточиться на фильме, он играл её косой, приобняв за плечи, водил кончиком по рукам.

– Боишься? – наконец, спросил он.

Маша почувствовала, как нервический холодок электрическим разрядом пробежался по коже.

– А ты не боялся бы? – резко бросила она, вывернулась из-под его руки и отстранилась. И сразу же пожалела. Что-то было в нём такое, что заставляло её переживать о том, как он отреагирует. В бледном, истощённом лице ей мерещился внутренний надлом, принуждая сдерживаться.

– Прости, – пристыженно пробормотала она, забиваясь в дальний угол дивана и подтягивая колени к груди.

– Это ты прости, – еле слышно ответил он.

Держался он спокойно, только слегка дрогнули пальцы, и он как будто стал ещё бледнее, чем обычно.

Маша пыталась придумать что-то, что помогло бы сгладить неловкость, но слов не находилось. Так и сидели, не решаясь заговорить, думая каждый о своём, глядя, как на экране мелькают картинки из чужой жизни.

Когда фильм закончился, она поднялась с дивана, сделав вид, что хочет спать, но Вадик поймал её за руку и не позволил ей улизнуть.

– Надо поговорить, – объявил он, ухватил её вторую руку, развернул лицом к себе и попытался заглянуть в глаза. Снизу вверх, потому что остался сидеть. Маша же упорно разглядывала носки собственных тапочек, тех самых – с собачками, что он подарил ей.

– У меня есть предложение. Давай я заплачу Тане, и тебе не нужно будет в этом участвовать. Или просто отдам тебе деньги, но тогда тебе придётся незаметно исчезнуть. Таня… попсихует немного, потом успокоится – у неё есть ещё одна девчонка… Никто и не узнает, почему ты передумала…

Говорить он начал бодро, но постепенно сник и начал запинаться. У Маши было такое чувство, как бывает после праздника, когда просыпаешься в собственной постели и видишь рядом незнакомого человека.

– Ты шутишь? – ляпнула она первое, что пришло в голову.

Ответ угадала интуитивно, но не смогла поверить.

– Я хочу помочь, – попытался убедить её Вадик.

– Зачем? Я не нуждаюсь в помощи! – ощетинилась она.

– Неправда! – мягко, но решительно опроверг её утверждение Вадик. – Если бы это было так, тебя бы здесь не было. Кто-то тебя обидел…

– В любом случае тебя это не касается! – рявкнула она, сама удивляясь собственной злости. Вырвала руки из его пальцев, бросилась в спальню так, как будто он пытался её перехватить, захлопнула за собой дверь. И ещё долго стояла, подпирая её собственной спиной, пытаясь понять, что же это было.

«Почему?» – стоя на коленях, Маша пыталась достучаться до неба.

Всю неделю задавала один и тот же вопрос, но не слышала ответа. Возможно, потому что шесть дней заключения в бетонной коробке: без еды и сна, зародили сомнение в существовании небес.

Мир исчез, осталась только небольшая комнатка, обитая бежевым кожзаменителем, без мебели, без окон. Колючий серый ковролин на полу – сделался орудием пытки. По нему не разрешали ходить, только ползать на коленях. И ни капли свежего воздуха – только смрад немытого, измученного тела. И святоши.

Разговоры о божьей любви остались позади. Стоило Маше нарушить правила, и её признали виновной.

Старшие сёстры приходили и говорили, говорили, говорили: о грехе, вине и наказании, не желая слушать её оправдания.

Искушение.

За неделю Маша очень много о нём узнала. И о себе. О том, что дьявол управляет ею, подвергая искушению других. О том, что нет страшнее греха, чем стать соблазном.

И каждый день они молились за неё, эти женщины, что желали спасти её бессмертную душу, но лица у них были каменные. Уходили довольные – счастливые победой над дьяволом.

Выяснилось, что, проведя год в общине, она неправильно понимала многие вещи. Всё давалось легко, играючи. Рядом постоянно находился Костик, и во всём старался помочь. Жизнь казалась лёгкой и прекрасной.

А сейчас ей внушали, что они солдаты, призванные на войну против дьявола. Мир оказался полон зла. А она сама превратилась в сосуд, который сатана использует в своих целях, чтобы сбивать братьев с пути истинного.

Маша пыталась спорить, но её не слушали. От неё требовали покаяния и полного признания вины – в блуде и даже злонамеренном совращении. А она сопротивлялась. Но ослабев к концу недели от голода, начала сомневаться в том, что правильно, а что нет.

Наставницы читали ей Библию, сыпали цитатами, объясняли, увещевали, требовали. Сменяя друг друга на посту, не давали ей спать, заставляя молиться и просить о покаянии.

Она молилась, но только для того, чтобы найти ответ на вопрос: почему? Почему они так жестоки и так сурово осуждают её за ошибку?

Помимо голода и отвращения к самой себе, терзал страх. Не за себя – за Костика. Представляя его в такой же ситуации, она чувствовала ярость, и готова была броситься на тюремщиц, вырвать ключ от темницы из их рук и идти спасать любимого. Только осознание, что таким образом сделает ещё хуже, заставляло сдерживаться.

На седьмой день пришла жена пастора. И не одна, а с двумя дьяконицами, которые громко молились в сторонке, пока они беседовали. Точнее, не беседовали. Говорила Ольга Николаевна, а Маша молчала, время от времени кивком головы подтверждая, что слушает.

От бессонницы происходящее казалось нереальным. Комната плыла перед глазами. Крест на стене из коричневого дерева сделался зловеще-мрачным. По углам зашевелились тени, как будто вдруг обрели волю, и тянулись к ней, желая утащить за собой во мрак.

Сёстры подошли к ней и подняли её обессиленную с пола – она сначала обрадовалась, думая, что испытанию пришел конец. Но они принялись снимать с неё одежду, Маша попыталась сопротивляться. Ничего не вышло. Когда с неё, брыкающейся и пинающейся, стащили джинсы, она закричала. Уже не надеясь прекратить бред, в котором оказалась, а просто от отчаяния.

Дверь открылась: на секунду у неё возникла надежда, и тут же угасла, стоило ей столкнуться взглядом с холодными «рыбьими» глазами проповедника Алексея.

Он молча изучал её нагую, и не было никого, кто мог бы её защитить. Сестры натянули на неё, похожий на дождевик, балахон серого цвета. И тогда по знаку проповедника в молельню вошло пятеро дьяконов во главе с пастором.

Глядя на их торжественные лица, Маша вспомнила много раз слышанные россказни про секты и по-настоящему испугалась. Страх придал сил – она смогла отшвырнуть цепляющихся за неё женщин и рванулась к двери.

Расчётливо подставленная подножка, остановила бег, обрушив Машу на пол. Её сразу же придавили, но она пыталась вырваться, обдирая руки и ноги, ползла к двери, уже не крича, а ревя как зверь, который ещё жив, но хищники уже раздирают его плоть.