Слегка рассерженная, я повернулась к сестре, желая пожурить се, но, к моему несказанному удивлению, сестра стояла тут же рядом со мною и молча, испуганно смотрела на меня, а пианино играло совершенно самостоятельно, продолжая начатую назойливую мелодию. В комнате, кроме нас, никого не было. Клавиши опускались и поднимались сами, и от этой непостижимой игры холодело сердце. «Что это значит?» — наконец воскликнула я. Побледневший лакей пожал плечами. «Que voulez vous, c’est le № 53»[1]. Я снова заглянула вглубь комнаты. По ней быстро, но плавно мелькнуло, колыхнулось что-то. Это не была тень, а скорее какое-то темное облачко, сгустившийся воздух, и длилось виденье всего один миг. Я отскочила, захлопнула дверь и повернулась к своим спутникам. Но их уже не было со мною. Они бежали вдали, по коридору, молча и не оглядываясь. Подумав немного, я решилась постучаться к соседям. Пианино тем временем продолжало играть нагло и неестественно громко. Кончит глупую шансонетку и снова начнет ее сначала. На зов мой отозвалась какая-то женщина. Она начала выражать свое недовольство и жаловаться на громкую игру в столь поздний час, но, узнав, в чем дело, согласилась помочь мне. Мы разбудили еще несколько соседей. Всюду те же вопросы и тот же ответ: «C’esl le pianino du 53, qui joue tout seul!»[2] Кучка народа росла. Люди выходили недовольные и сонные, в самых разнообразных ночных одеяниях. Мы пробовали звать прислугу, но на наши упорные звонки никто не явился. В самый разгар звонков, разговоров и недоумения потухло электричество. В темноте звуки веселого пианино казались зловещими. После краткого замешательства мы зажгли свечи и двинулись гурьбой в нижний этаж. Народу все прибывало. Мерцали свечи, шаркали ночные туфли. Говорили все почему-то почти шепотом. Одно пианино играло громко и вызывающе. И, странно, звуки явственно доносились до нас, хотя мы уже успели спуститься в третий этаж. Наше шествие, должно быть, со стороны представляло очень необычайную картину. В одной из дверей третьего этажа показалась белокурая красивая голова молодого англичанина с всклокоченным от сна пробором. Взглянув на нас, он весело расхохотался. «What is the matter?»[3] — воскликнул он, и я поспешила сообщить ему причину нашего странствования. Он еще громче рассмеялся. «Охота вам не спать из-за таких пустяков. Let the accursed thing play!» Потом, похлопав меня фамильярно по плечу, он прибавил: «Don’t be afraid, little girl»[4]. Его поступок не смутил меня, а скорее обрадовал. Он был первый не растерявшийся и бодрый среди нас. Я даже не вспомнила о том, что мои волосы распушены, что, кроме тонкого халатика, рубашки и туфель на босу ногу, на мне ничего не надето. Зато его голубую полосатую пижаму и красоту его лица и фигуры я как-то машинально заметила. Он стоял на пороге своей комнаты, весело болтая и рассматривая меня, когда случилось нечто непонятное. Наше маленькое общество, все время державшееся кучкой, неожиданно и резко метнулось в сторону, одну минуту пристально посмотрело на меня и на англичанина и вдруг неудержимо бросилось бежать от нас так же, как немного раньше бежали от меня сестра и лакей, молча, не оглядываясь, по длинному коридору. От быстрого бега тухли свечи, и туфли шлепали по ковру. Все наконец исчезли за поворотом. Коридор потонул во мраке. Мы стояли совсем одни с англичанином, а там, наверху, удивительно отчетливо и громко продолжало играть пианино. Я невольно, в страхе, прижалась к англичанину, ища и прося его защиты. Меня не удивило, что он крепко обнял меня и прижал к себе. В голове шевелилась одна неотступная, тревожная мысль: «Все равно, пускай, только бы он не оставил меня здесь одну». И вдруг, в темноте, все яснее и ближе зашептали, зашелестели незримые, нечеловеческие губы: «Ici, ici…»[5] И я не знаю, что было страшнее: звуки шансонетки или эти странные, тихие звуки, которые были всюду кругом и вместе с тем нигде. Руки англичанина становились смелее. Я чувствовала горячее дыханье и торопливые пальцы, расстегивавшие мой халатик. Он больше не смеялся. Я невольно попробовала отстраниться. Тогда снова раздался его голос, но изменившийся, низкий и глухой. «Вам не уйти от меня. Куда вы пойдете? Туда, наверх, где играет пианино, или вслед за этими убежавшими людьми, которых, может быть, вовсе и не было?». И от жутких, непонятных слов его холод пробегал по спине, а руки его становились не только наглее, но и больше! Они непостижимо росли. Их величина меня ужасала. У людей никогда не бывало таких рук. Пальцы его касались моего затылка, а ладонь доходила до пояса. С отвращением и страхом пыталась я освободиться. Я поняла, наконец, что самое ужасное был он сам, именно он, а не голоса, не пианино, не окружающий мрак. Огромные руки скользили по шее, по груди. Стиснув зубы, я начала бороться и биться в этих страшных, нечеловеческих руках, но и руки и ужас душили меня. Последнее, что я помню, было то, как он грубым движением поднял меня и внес в свою комнату. Потом наступила темнота и полное забвение всего окружающего… Очнулась я на заре. Серый день пробивался в окно. Я лежала на кровати. В комнате царил полный беспорядок, как после долгой, ожесточенной борьбы. Стулья были повалены. Подушки, простыни, одеяло тоже валялись на полу. Я взглянула на себя и обмерла: от моею халатика и рубашки оставались какие-то жалкие клочья, длинные полосы неузнаваемой материи. Руки, плечи и грудь были покрыты безобразными подтеками, шея опухла. Я попробовала встать, но была так разбита, так искалечена, что не могла держаться на ногах, а только ползком, на коленях, пыталась добраться до двери. В душе было глухое отчаяние, ужас и ясное сознание того ужасного и непоправимого, что случилось со мною. Самое ужасное, что может случиться с женщиной, быть может, даже хуже смерти. Едва живая, разбитая и жалкая, я выползла из комнаты и невольно подняла голову. На дверях, на белой фарфоровой дощечке отчетливо виднелся № 53!

Тут я… проснулась.

Стояло жаркое лето, косили высокую рожь. Днем раскаленная земля дышала хлебом и пылью, ночью вспыхивали далекие зарницы, озаряя деревянный покосившийся помещичий дом, окруженный яблочным садом. Маше плохо спалось, несмотря на усталость. Она помогала родителям, хлопотала по хозяйству, работала, бегала, но благодатный сон не вознаграждал ее за труды. Долгими часами лежала она и думала о судьбе своей. Думала уныло и тягостно. Страх уходящего времени овладевал ею. Ее тревожила ее давно расцветшая молодость. Особой красотой она не отличалась, а грядущая зрелость грозила отнять ее последние прелести. Дни неудержимо бежали. Успеет ли она найти свое счастье? Не завянет ли в деревенской глуши без любви, без радости? И подушки казались ей раскаленными горами, и одеяло гробовой доскою. Усталые глаза в полумраке приглядывались к привычным предметам девичьей комнаты. Все такое простое, почти убогое. Туалет с кисеей, умывальник с клеенкой, деревянные стулья, обитые репсом. И только на стене вдруг неожиданно хороший старый портрет в потемневшей золоченой раме. Как, когда, отчего попал этот портрет в скромную усадьбу, никто не знал и не помнил. Все давно привыкли к нему, считая его своим. Но вряд ли красивый, молодой вельможа, в богатом платье, с портретом Великой Екатерины на груди, мог приходиться предком захудалых помещиков. Маша выпросила как-то портрет у родителей. Его явная неуместность в ее маленькой комнатке, казалось, пленяла ее. Он властно говорил ей о прошлых, давно ушедших временах, о людях ей чуждых, о незнакомых страстях и неизведанной роскоши жизни. Она любила подолгу вглядываться в тонкие черты породистого лица. Ей нравились его слегка прищуренные, недобрые глаза, притворно сладкая и вместе с тем насмешливая улыбка чувственных губ и вся его спокойная надменность. Вот и теперь, думая свои невеселые, серые думы, она невольно смотрела на портрет. В тусклом вспыхивании зарниц он, казалось, дышал, шевелился. «Такой, конечно, никогда не придет, — думала Маша, — да и не надо. Разве такие, как он, для меня? Пускай герой мой будет простым, хорошим и любящим, только бы мне не завянуть напрасно! У каждой девушки, даже у самой некрасивой и бедной, бывает в жизни хоть один случай выйти замуж. Случай, все случай! Если он явится, то я не пропущу его, я низко нагну душистые ветви цветущего счастья и сумею сорвать для себя хотя бы маленькую, совсем маленькую ветку. Милый, красивый, надменный вельможа, пожалей меня, помоги мне, дай мне лишь один крохотный случай!» И Маша сама рассмеялась над своим ребячеством. Но в полумраке девичьей комнаты ей вдруг померещилось, что углы чувственных губ немного больше углубились, что недобрые глаза сильнее прищурились. Следуя невольному желанию, она слегка приподнялась, погрозила портрету пальцем, с головой юркнула под одеяло и скоро крепко заснула.