Она молчала. Потом тихо засмеялась.

— Необъяснимой… — повторила она, наклонившись ко мне ниже, чем обыкновенно, и глядя мне прямо в глаза. — Необъяснимой…

Она опять засмеялась, но как-то иначе, как-то странно… В этом смехе дрожало что-то не то жадное, не то безумное… и я почему-то вспоминал тот тихий смешок, который мне почудился тогда, у склепа, когда она в первый раз наклонилась надо мной.

— А между тем, все это так понятно… — Она все ближе и ближе наклонялась надо иной… Потом она обняла меня за шею и чуть-чуть притянула к себе. — И теперь непонятно?

— Неужели..? — проговорил я еле внятно изменившимся голосом.

— Да… — прошептала она, впиваясь в мои губы страстным долгим поцелуем…

На следующий день я проснулся очень поздно. Во всем теле чувствовалась неизъяснимая усталость… Усталость эта была такова, что я едва смог собрать силы повернуться и налить себе стакан молока… Выпив его залпом, я опять упал на подушки. В голове моей плыли неясные обрывки воспоминаний о том, что произошло ночью… Ее страстные, почти безумные слова… Невыносимо жгучие поцелуи… Красные, как будто окровавленные, полураскрытые губы… Когда она ушла?.. Я не помнил. Вероятно, под утро она выскользнула из моих объятий в то время, как я заснул, измученный этим вихрем сладострастия, так неожиданно налетевшим на нас.

Смеркалось… Неужели я проспал целый день? Значит, она скоро придет опять… Я улыбнулся и задремал опять с этой сладкой мыслью.

И она действительно пришла, как всегда через час после. того, как погасла полоска заката… Она разбудила меня поцелуем… Потом… Потом началась оргия страсти, еще более жгучая, чем в прошлую ночь…

На следующий день я, кажется, не просыпался вовсе.

Только два раза на несколько секунд я очнулся от тяжелого забытья… В первый раз в комнате было светло. Я сделал усилие, хотел вспомнить, где я, что со мной. Но голова была точно наполнена серым, безводным туманом… Я не мог пошевельнуть ни одним членом… Через несколько мгновений все закружилось, поплыло, и я опять заснул.

Во второй раз я очнулся ночью от страшного грохота… Я открыл глаза… Опять что-то завыло и лопнуло с треском. В комнате со звоном рассыпались осколки выбитого стекла… и где то недалеко… «Шрапнель!..» — пронеслось у меня в мозгу…

Она сидела на краю постели около меня. Вся грудь ее рубашки была залита кровью… Шея и рот были тоже в крови.

— Ты ранена?.. — удалось мне еле внятно спросить, сделав невероятное усилие, чтобы пошевелить губами…

— Нет!.. Спи!.. Спи!.. Это оттого, что я люблю тебя… — Она громко захохотала и, наклонясь ко мне, она впилась страстным поцелуем в мою шею…

Я почувствовал острую боль… Опять что-то с адским грохотом разорвалось где-то над головой… Потом все закачалось, закружилось, поплыло в немую, серую мглу…

Я очнулся от звука знакомых голосов, которые громко говорили около меня по-русски… Но слабость была еще так велика, что я не мог приподнять век.

— А что, собственно говоря, с ним такое, доктор? — спрашивал голос моего товарища по полку, поручика Г. — Ранен он иди просто оглушен?

— Ну вот, подите же… — пробасил голос нашего полкового врача. — Сам черт не разберет, что с ним такое и что с ним тут делали… Крови много потерял!.. Вот что я знаю. Но каким образом? Из какой раны?.. Чертовщина. Все признаки истечения кровью… А раны нет… То есть, была рана… И довольно тяжелая… Лопатку прострелило… Но эта рана зажила давно и зажила отлично. Кто-то лечил, видно… И лечил умело… Да… Никакого кровоточивого ранения, кроме двух каких-то не то укусов, не то царапин на шее, нет… А между прочим, человек истек кровью… Но все же мы его через недельку поставим на ноги…

— Вот и прекрасно. А пока я еду к полковнику. Он меня звал. Не ровен час, в это чертово гнездо опять нагрянут австрийцы…

Но австрийцы уже не являлись больше в замок. Продолжая энергично наступать, наша перевалили через Карпаты и скоро замок оказался в тылу у наших передовых отрядов. В одной из зал его был устроен наш дивизионный лазарет, куда меня поместили до выздоровления.

Я поправлялся довольно медленно. Наконец, старший доктор разрешил мне понемногу вставать. Я по целым дням бродил по пустынным залам верхних этажей замка в надежде найти что-нибудь, что помогло бы мне разрешить загадку молодой графини, которая бесследно исчезла…

Однажды я попал в комнату, которая, судя по обстановке, была, вероятно, кабинетом старого графа Гоньяй.

Открывши дверь, я остановился от изумления. Прямо передо мной в роскошной золотой раме висел портрет любимой девушки ослепительной красоты.

— Берта!..

Да, это была она. Я долго стоял неподвижно, не сводя глаз с портрета, точно очарованный.

В моем мозгу с поразительной яркостью всплыли все события, связавшие меня с этой девушкой… Ее забота… Доброта… Наша короткая любовь, конец которой терялся для меня в каком-то кошмаре…

Но почему портрет завешен черным крепом?..

Я вздрогнул.

Внизу на рамке портрета была прибита маленькая бронзовая дощечка и на ней несколько слов.

Я чувствовал, что в этих словах заключается ключ этой тайны, который я так тщетно искал все это время. Но я не двигался с места, скованный странной жутью…

Наконец, я сделал усилие над собой, подошел к портрету и прочел эти несколько слов:

«Берта, графина Гоньяй, род. 5 февраля 1896 года, умерла 17 августа 1914 года».

В. Павловский

СОВИНЫЙ ДОМ

Старопольское предание

Подпоручику Игнатову с полувзводом было поручено произвести разведку вниз по Варте, на левом берегу которой, по-видимому, укрепилась значительная группа неприятельских сил. Местный житель, прусский поляк, вызвался быть проводником русских по этой сильно пересеченной местности. С его помощью маленький отряд успешно продвигался вперед, однако наступившая темная ночь заставила его поневоле остановиться.

— Тут, пан офицер, скоро болото будет, — предупредил проводник, — а по нему совсем узенькая гать проложена. Долго ли впотьмах с нее свалиться? Лучше уж заночуйте здесь. Вон в том перелеске, я знаю, есть заброшенный сарайчик, совсем плохонький, а все же как никак прикрытие над головой.

Подпоручик согласился и, спустя несколько минут, они все уже были в сарайчике, действительно очень ветхом, но достаточно просторном, чтобы в нем мог поместиться весь отрядец.

Из опасения привлечь внимание неприятеля, костра не раскладывали, лишь всухомятку закусили имевшейся с собой провизией и тотчас же легли спать, выставив часового у двери.

Однако Игнатову мысль о возложенной на него непривычно ответственной задаче не давала уснуть и, с час проворочавшись с боку на бок, он наконец поднялся и тихонько вышел из сарая.

За ним так же бесшумно последовал и проводник.

— Что, Пшебыслав, и вам не спится? — вполголоса окликнул его подпоручик.

— Не спится, пан офицер! — со вздохом признался поляк. — Все думается, каково-то теперь придется моей родине.

— Хорошо придется! Отлично, вот увидите! — с веселой бодростью юности ответил ему Игнатов.

— Давай-то Бог! Давай-то Бог!

Разговаривая, они завернули за сарайчик и по чуть намеченной тропке подошли к самой реке. В этом месте берег был высокий и почти отвесно обрывался в воду. Ветром на время расчистило облачное небо, и при слабом свете звезд стало видно, как колыхалась внизу мутно-свинцовая Варта.

Слева в нее врезался закругленный мыс, поросший редкими, но гигантскими деревьями. Между их оголенными ветвями виднелись какие-то бесформенные, но довольно живописные груды камней.