Я кружил по всем направлениям; миноносцы, катера, пароходы и баржи сновали над Петербургом, но мы еще не попали в поле их зрения. Ясное утро расцветило воду живым огнем, золотом и лазурью, а я, далекий от желания любоваться ужасной красотой разрушения, думал о горе живых, более страшном, чем покой мертвых, о себе, Мартыновой, Вуиче, жалея людей, равно бессильных в страсти и гибели. Вскоре, незаметно для самого себя, я уснул. Вуич уже спал. Меня разбудил гудок кронштадтского парохода, нас окликнули и взяли на борт.

Окончательно выяснилось, что Петроград обречен на голодную смерть.

Хлеба не было.

И негде было его взять.

Крестьяне закапывали свои запасы в землю, а там, где этого не делалось, правительственных фуражиров встречали с оружием в руках.

Происходили форменные сражения.

Хлебородные губернии благодатного юга широко распахивали двери своих житниц для голодающих деревень и армии, но для Петрограда двери эти оставались крепко-накрепко закрытыми.

Навсегда!

Пока еще действовали железные дороги, остроту кризиса удавалось смягчать при помощи меновых спекуляций. От жителей Петрограда отбиралось положительно все: мебель, ткани, металлы; оставлялось нереквизированным только самое необходимое.

Все это спешно отправлялось на юг и там, на местах, выменивалось на драгоценное зерно и живность.

Но вот иссякли запасы топлива и железные дороги стали.

Самый ужасный, самый неприкрашенный голод воцарился в огромном, переполненном народом городе.

Происходили ужасные сцены.

Невиданные!

Толпы измученных, изголодавшихся, обезумевших людей врывались в дома и квартиры, и горе тому, у кого находили хоть какое-нибудь продовольствие.

Его — убивали.

Мучительно, с невероятными пытками.

Иногда голодающим удавалось наткнуться на огромные склады продовольствия, припрятанные каким-нибудь торгашом-мародером. Тогда люди бросались на продукты, как дикие звери на добычу, вгрызались в них, рвали зубами и руками и в конце концов, разумеется, умирали, ибо слишком продолжительная предварительная голодовка делала для них обильное принятие пищи ядом.

Повсюду валялись трупы. Они разлагались. Заражали воздух. Убивали живых.

Хоронить их было некому: порядка не существовало; каждый заботился о самом себе.

Десятки тысяч людей покидали обреченный город, рассасывались по окрестностям и опустошали их беспощаднее саранчи.

Новые толпы беглецов двигались по бесплодной, сожженной пустыне и поголовно гибли, ибо на их долю уже ничего не оставалось.

Все было опустошено, выжжено, съедено и разбито.

В распоряжении нашей редакции имеется дневник одного из несчастных очевидцев и невольных статистов этой ужасной трагедии: гибели бывшей столицы Российской республики.

Приводим здесь из него наиболее яркое и характерное.

23 декабря 191… г. Какое великое счастье, что мне удалось своевременно отправить свою семью на юг!..

Пишу эти строчки у костра: в огромном белом зале губернского земства горят шкафы.

Только что вернулся с охоты: на Калашниковской набережной стреляли крыс.

Довольно удачно: на мою долю досталось четыре штуки.

Но на обратной дороге пришлось выдержать целое сражение: хорошо, что у нас оставались патроны!

Я убил четырех человек; товарищ — трех.

28 декабря 191… г. Пожар все разрастается и разрастается. Отсюда, с Исаакия, мне виден почти весь город… Пылает Остров, Петроградская сторона, Выборгская… Светло, как днем.

Случаи людоедства учащаются. Вчера на Невском при мне убили поэта А-ва: он нес сухари…

30 декабря 191… г. Люди выворачивают шашки торцовой мостовой, устраивают из них костры, греются и варят рыбу.

Сегодня я со многими другими гнался за огромным сенбернаром. Чей? Откуда?

Собаку убили только на Знаменской площади, но мне не досталось ни куска.

Мучительно болит живот…

31 декабря 191… г. Горят Пески… Сегодня на Галерной при мне убили какого-то толстяка и тут же развели костер и на огромном вертеле жарили свежеободранную тушу.

Брр!.. Как ни мучит меня голод, но я не могу даже подумать о такой пище!

2 января 191… г. В районе Пяти Углов чума. Говорят, что люди там валятся, как мухи.

Сегодня ночью я опять убил человека… Мерзавец, в его мешке оказались бриллианты: на что их мне?

9 января 191… г. Чумный район в огне. Слава Богу!.. Впрочем, не все ли равно?..

Опят лазил на Исаакия, там у меня припрятаны сухари. Съел два сухарика. Хватит!

Вчера ночью первый раз видел охоту на лютей.

С вышки дома Зингера…

15 января 191… г. Я в погребе. Развел костер и лью пули.

Когда я проходил под воротами, толпа женщин накинулась на меня.

— Хлеб?

— Золото и серебро…

С проклятием бросили они мешок и устремились на улицу.

Идиотки, это золото и серебро дает мне хлеб: были бы пули — все будет!

20 января 191… г…Ловят рыбу, но едва невод вытаскивают на берег, как вкруг него вскипает побоище. Рыба трепещет в крови. Не беда! Зато как славно хрустит она, извивающаяся на белых, острых зубах.

Почти весь город в огне. Тем лучше: теплее!

25 января 191… г…Народу все меньше и меньше. Особенно мало женщин, — их едят в первую голову. Дети давно повымерли.

Мои золотые пули почти все использованы. Последнюю я пустил в лоб какому-то негодяю в цилиндре и во внутреннем кармане со собольей шубы нашел коробку шпрот.

Это я называю — удачный выстрел.

30 января 191… г…Меня обокрали! Ни одного сухаря!.. Единственное, что мне остается, это…

На этом месте дневник обрывается. Лицо, доставившее нам его (член правительственной экспедиции в погибший город), рассказывало нам, что дневник был найден одним из рабочих, производивших раскопки в области Сенатской площади.

Кто был автором этого дневника — так и остается неизвестным.

Экспедиция не нашла в огромном выжженном и полуразрушенном городе ни одного живого человека.

И ни одного целого, неповрежденного здания.

Зато костяки человеческие находились — горами.

Особенно много их найдено в окрестностях погибшего города — в лесах, на полях, в огородах.

И в то время, как в городе почти все костяки эти продырявлены пулями, за городом они — целы.

По-видимому, здесь люди погибали исключительно от голодной смерти.

Шли и падали.

А на их место являлись другие, чтобы в свою очередь идти и падать.

Птицы и хищные звери докончили работу голода.

И от людей ничего не осталось, кроме голых, начисто обглоданных костяков.

В это утро редкие вялые толпы собирались на площадях и перекрестках улиц. Люди, немытые, невыспавшиеся, растрепанные, наскоро одетые, — выбегали из домов, тревожно и нерешительно бродили вдоль улиц и встречали друг друга унылыми стонами-восклицаниями:

— Они пришли!

— Да. Они здесь!

Кто-то, закрыв глаза и прижав к груди руки, рассказывал:

— Они здесь. Я живу на окраине и слышал звуки труб. Они ликовали. Всю ночь играла музыка.

— А наша армия? Где наша армия?

— Она не в силах бороться с ними. По стратегической диаграмме Главного Генерала, опубликованной вчера, мы ослаблены на две и шесть десятых. Борьба была бы безумием. Солдаты заперлись в казармах. Они говорят, что их предали.