Прошло несколько томительных дней. Наконец, вышел приказ с именами тех счастливцев, которые назначались идти в Англию. Среди них я с восторгом увидел свою фамилию. Надо ли говорить, что я пережил?

Я до того обрадовался, что первое время не верил глазам и раз сто прочел свою фамилию, тайно боясь, что это только сон, но, убедившись в действительности и узнав, что я назначен на «Терек», стал спешно готовиться к заграничному плаванию.

Несколько дней спустя, крейсер «Терек», приняв праздничный вид, стоял на рейде среди отправляющихся судов и с нетерпением ждал сигнала о выходе из Севастополя.

Наконец, желанный час настал. В воскресенье вечером взвился сигнал с адмиральского судна, приказывающий нам приготовиться к выходу в море в g час. утра следующего дня.

В понедельник к назначенному времени суда были в полной готовности, но в половине девятого внезапно поднялся такой густой туман, что о выходе в море нельзя было и думать.

К 11-ти часам мгла постепенно рассеялась. Вторично был дан сигнал: «сняться с якоря».

Немедленно же снялся «Адлер», а за ним «Грозный», стоявший перед нами. Мы уже выбрали якорь, как снова со всех сторон хлынул густой туман, окутав крейсер непроницаемой пеленой.

По расчетам нашего командира, «Адлер» и «Грозный» должны были уже выйти из бухты и потому, не опасаясь препятствий, он приказал дать полный ход вперед. Но не успел «Терек» пройти несколько минут, как справа, подле нас, раздались три тревожных свистка, и совершенно неожиданно под самым носом «Терека» из густого тумана стала выплывать какая-то серая громада; оказалось — «Грозный» почему-то внезапно застопорить машину, и мы, не предполагая этого, быстро приближались к нему.

Суматоха поднялась невообразимая. Несчастье казалось неизбежным.

Мы немедленно дали полный ход назад, но на таком коротком расстоянии остановиться было невозможно, и «Терек», продолжая двигаться вперед силой инерции, неминуемо врезался бы в «Грозный», но необыкновенное присутствие духа нашего рулевого и его сообразительность спасли оба судна от неизбежной катастрофы: не ожидая приказания командира, он своевременно положил руль на борт, и опасность миновала. Мы вздохнули свободно!

Туман стал быстро рассеиваться, и скоро «Терек» вместе с другими судами благополучно вышел в открытое море.

Мы все были в восторге, что избежали катастрофы и идем в Константинополь, а ее в севастопольский док чинить поломанный крейсер.

Я с каким-то опьянением, присущим только юности, мечтал увидеть Константинополь и, не в силах сдержать радостного порыва, говорил Кнорингу:

— Боже! — как я счастлив! Скорей, скорей туда, где мир кажется другим, где солнце светит иначе, где люди окутаны неразгаданной сказкой, ревниво оберегаемой Востоком.

— Завидую тебе, — говорил Кноринг, — задумчиво глядя вперед, — меня гнетет непонятная тоска. Я так добивался этого плавания, а теперь… не нахожу себе места. Не предчувствие ли это перед каким-нибудь несчастьем?

— Без несчастья не обойдемся, — ворчливо проговорил проходящий боцман. — В этакое-то плавание выходить 13-го, да еще и в понедельник! Ох, быть большой беде! По всему видно, что морскому дедушке больно не нравится наше сегодняшнее выступление! Недаром он бородой тряхнул и поднял над бухтой туман. Значит, ясно говорит каждому умному человеку: «Повремени немного», ну, а разве начальство понимает!.. — и, махнув безнадежно рукой, старик прошел дальше.

— Никаких бед не предчувствую! — говорил весело я. — Послушай, Кноринг, если верить твоему настроению, приметам боцмана и моей уверенности в полной удаче, то выходит какая-то чепуха. Вероятно, на одной половинке разбитого крейсера ты пойдешь ключом на дно моря, а я на другой половинке благополучно домчусь до Англии и буду сожалеть за бокалом шампанского, что на твою долю пришлась лишь морская вода.

— Посмотрим, — печально сказал Кноринг и пошел к себе в каюту.

До Пирея плавание было на редкость удачное. Простояв в гавани два дня, мы снялись с якоря по приказанию адмирала и, отдав салют греческому флоту, вышли из Пирея.

«Грозный» и «Адлер» предполагали выйти в море через сутки.

В полночь задул сильный ветер. Он крепчал с каждой минутой, и под утро разразился небывалый шторм. Волны заливали палубу. Вода ворвалась в командное отделение через незадраенные люки. Все были на ногах, спешно исправляли разрушения шторма. Отрывочные слова команды терялись среди рева и грохота волн.

Я стоял на вахте. Бушующее море представляло грандиозную картину. Гребни огромных волн достигали неимоверных размеров. Море, разъяренное чем-то, в исступленной ярости кидалось на крейсер, хотело разломать его на мелкие кусочки и злилось, что это не удается ему.

Крейсер невредимо перепрыгивал с волны на волну, забавляясь бессильным бешенством бушующей стихии.

Море казалось одухотворенным. Оно все больше и больше злилось и ревело, очевидно, грозно требуя человеческой жертвы, но видя, что ее нет, с новой яростью бросалось на «Терек». Я невольно вспомнил слова старого боцмана. Он стоял недалеко от меня. На его измученном лице было столько тревоги, что становилось невыносимо жаль бедного старика. Погруженный в свои мрачные думы, он не видел ни красоты, ни величия стихии.

Кноринг, проходя куда-то, остановился под вельботом, стоявшем на спардеке (выше верхней палубы). Его лицо было серьезно и задумчиво.

Меня удивило настроение Кноринга: неужели он мог сомневаться в нашем красавце «Тереке»? Я был твердо уверен, что крейсер выдержит натиск бури, покорит ее ярость и снова помчится по тихим волнам Средиземного моря; я продолжал беззаботно любоваться бурей.

На верхнюю палубу лились каскады воды, сорванной с гребней клокочущих валов. Мы оставались невредимы…

Но вот одна из громадных волн как-то особенно высоко поднялась над «Тереком»; зловеще застыв на мгновение, она вдруг с ревом ударилась в вельбот, стоявший на спардеке, окрасилась ярко-красным цветом и вместе с обломками вельбота торопливо побежала в море.

Море радостно подхватило прибежавшую струйку и стало весело перебрасывать ее с волны на волну.

Поглощенная новой забавой, стихия как бы забыла о нас. Волны менее яростно набрасывались на «Терек»… И ветер начал постепенно стихать..

Команда бросилась прибирать обломки вельбота и… застыла на месте. Под ним лежал обезображенный труп мичмана Кноринга, стоявшего под вельботом в момент его падения. Все тело мичмана было раздроблено, и только голова с полуоткрытыми главами осталась нетронутой.

Товарищи молча столпились над трупом и не могли оторваться от его грустных глаз, устремленных вдаль с немым вопросом.

Принесли носилки. Доктор помог положить на них окровавленные остатки умершего и приказал нести их в каюту. Мы, грустные и притихшие, сопровождали носилки.

Через несколько часов ветер окончательно стих. Море постепенно успокаивалось…

Весь день солнце жгло невыносимо. Вокруг все сильно накалилось. До борта судна нельзя было дотронуться. Наступившая ночь не принесла прохлады.

Кноринг все время лежал во льду, но, несмотря на это, к трем часам следующего дня труп стал заметно разлагаться.

Ближайший порт находился в двадцати часах расстояния, и не было никакой возможности доставить умершего.

После краткого совещания наш командир решил дать радиограмму адмиралу с донесением о состоянии покойника.

Через полтора часа был получен ответ:

«Хоронить в море».

Немедленно начались приготовления к печальной церемонии.

Приспустили андреевский флаг… На верхней палубе сделали возвышенность, задрапировали ее флагами. Вокруг поставили тропические растения, принесенные из кают-компании.

Кноринга обмотали толстой тканью и, зашив, привязали к его ногам тяжелый груз.

Покрыв накидкой, покойника вынесли на палубу и положили на приготовленное возвышение. Мы стояли вокруг с обнаженными головами. Командир дал приказание уменьшить ход. Часовые стали у трупа.

На крейсере все замерло… В этой жуткой тишине уныло и протяжно раздались слова священника. Торжественно звучало печальное пение «Со святыми упокой» — и далеко разносилось по гладкой поверхности притихшего моря.