Незнакомец, между тем, продолжал сидеть в задумчивой позе, занятый, как казалось мне, исключительно собой. На старую фотографию его внешности, спрятанную где-то далеко в молекулах моего мозга, снова ложился портрет молодого красавца-брюнета, статного и чрезвычайно элегантного.
Незнакомец, наконец, переменил позу, достав из кармана золотой портсигар с вычурной бриллиантовой монограммой и, закурив папиросу, удостоил взглядом меня. Фигура моя, вероятно, заинтересовала его, потому что усталый и поверхностный вначале взор стал вдруг пристальным и напряженным. В огромных черных глазах блеснула какая-то мысль и стала заметно для меня углубляться, принимать определенную и яркую форму. Через несколько секунд я с жутью в сердце почувствовал, что она передается и в мой мозг. Черные, светящиеся пятна глаз незнакомца притянули меня, как магнит железную песчинку. Я весь был в их власти и не мог оторваться от них.
С этого момента я уже не вполне, вернее, смутно очень сознавал окружающую действительность. Никаких ощущений моих собственных больше не было. Начался какой-то мысленный обмен между мною и обладателем проникновенных глаз, кончившийся для меня полным беспамятством. Я бы даже с уверенностью сказал, что попросту заснул на скамье после обмена взорами с незнакомцем, если бы не случилось того, что случилось и что должно было закончиться, как соображаю я теперь, совсем не так, как закончилось!..
Я вдруг очнулся или проснулся — не знаю, что вернее — на Гороховой улице, почти около градоначальства. Очнулся я с теми мыслями, которые были у меня при наблюдении элегантного брюнета в Александровском саду, а между тем, я успел за этот промежуток совершить какое-то бессознательное путешествие, очевидно, длительное, потому что тогда только что стали спускаться на землю сумерки, а теперь был уже вечер. Огненный циферблат адмиралтейских часов показывал без четверги семь. Следовательно, прошло около двух часов времени, в течение которых я что-то делал и где-то был.
Несколько минут я простоял на месте в тщетных усилиях припомнить и сообразить обстоятельства какого-то таинственного приключения, но мозг мой, несмотря на крайнее напряжение мысли, не давал мне никакого, хотя сколько-нибудь удовлетворительного ответа.
— То, что было до — скажу, а что потом — не знаю. Хотя, несомненно, что-то было…
И это все, чего я мог добиться от вопрошаемой памяти.
Но я был настолько заинтригован, что удовлетвориться подобным ответом, разумеется, никак не мог. Знать! — Это было мне важнее всего. Таинственный случай захватил меня настолько властно, что я забыл даже о своем собственном положении и о принятом, даже довольно-таки серьезном для меня решении — покончить с жизнью.
Неизвестно, сколько времени я ломал бы голову над разрешением поставленной мне случаем загадки, если бы внимание мое не привлекло нечто новое и, очевидно, значительное. С Адмиралтейского проспекта до слуха моего донесся глухой гул встревоженных человеческих голосов и полицейские свистки. Я поднял голову и увидел, что мимо меня и с обеих сторон проспекта бежали люди и сливались с видневшейся впереди значительной уже толпой.
Через минуту, подхваченный каким-то острым любопытством, я был уже на месте несомненного происшествия и, проложив энергичной работой локтей путь к центру толпы, очутился у вагона трамвая, из-под которого только что вытащили сильно помятый труп человека. Я невольно вздрогнул.
Лицо покойника было сильно обезображено, веки содраны, но глаза — огромные, черные глаза, не успевшие еще остекленеть, — сразу определили мне, кто этот несчастный.
— Посмотрите в карманах, — безотчетно и не своим голосом крикнул я. — Там должен быть золотой портсигар с монограммой…
Суетившиеся около трупа люди повиновались моему приказу и сейчас же принялись обшаривать жертву самоубийства или несчастного случая, но портсигара не только золотого, но и никакого вообще не нашли. Я, тем не менее, ни на минуту не усомнился. Костюм, поднятый кем-то из публики цилиндр, отлетевший в сторону, а главное, глаза — его!
— Вы знаете, стало быть, покойника? — спросил меня городовой.
Официально, да, в сущности, и вообще, я не мог этого сказать тогда, но ответил:
— Если бы оказался портсигар, то я сказал бы, что видел его часа два тому назад в саду, а кто он — не знаю…
Городовой развел руками и прекратил допрос.
Публика шумела и яростно наступала на пригнувшегося к регулятору, струсившего вагоновожатого. В толпе слышались угрозы по адресу убийц, но растерявшийся вагоновожатый оправдывался и уверял, что господин сам бросился, когда удержать вагон или решетку опустить нельзя уже было.
Тут подоспела вызванная карета скорой помощи и увезла труп. Толпа стала расходиться, за прекращением зрелища.
Я снова направился в сад и опустился на ту самую скамью, на которой сидел раньше.
Разыгравшаяся почти на моих глазах сцена человеческой смерти нисколько не потрясла меня, но течение мыслей было прервано ею. Разгадка происшедшего со мной непонятного случая перестала меня занимать, и я сразу вернулся к принятому уже на этом самом месте решению: сегодня расстаться со своей жизнью. Трамвайное же происшествие натолкнуло на мысль о способе.
— Самое удобное, — заключил я. — Не знают же теперь, было ли это невольное убийство или самоубийство, не узнают и тогда, со мной. Вагоновожатому не все поверят, а предполагать могут, что угодно. Лучшего и не придумаешь…
По саду пронесся звонок сторожа, предупреждающий публику о выходе. Вопрос о письменных распоряжениях отпадал теперь, но некоторые заметки в книжке и адрес с профессией на визитной карточке надо было написать. Лучше сейчас же, чтобы быть готовым в подходящую минуту и свободным. Но надо торопиться.
Я поспешно опустил руку в боковой карман за записной книжкой, но вытащил, вместо нее, к своему совершенному изумлению, объемистый бумажник… Перед глазами моими, при свете фонаря, сверкнули кровавые блестки рубина на застежке его. Я оцепенел…
— Откуда? Каким образом? И рубины, опять рубины!..
Некоторое время я сидел положительным истуканом, но потом, прильнув взором к граням камня, я ясно увидел глаза Саши, — восторженно-ласковые и одобрительно кивающие мне глаза…
Мысль о начинающемся помешательстве мелькнула в пылающей голове, и я невольным движением схватился за лоб. Все эти решения, приключения, переживания, так сразу обрушившиеся на неподготовленный мозг, действительно, очень легко могли повредить его. Я готов был уверовать в это и даже повести себя с этой минуты соответственным образом (бывают такие соблазны покоренной воли), но трезвая мысль, все-таки, успела вовремя шепнуть мне:
— Исследуй!
Открыв бумажник, я увидел в нем, в двух отделениях, пачки кредитных билетов. Увидел и даже ощутил самым настоящим образом. В одном были крупные — сто- и пятисотрублевые бумажки, а в другом десяти- и двадцатипятирублевая мелочь. Всего около десяти тысяч…
Это уже не походило на призрак, на иллюзию. Явление требовалось обдумать в новой плоскости, и ум мой, конечно, сейчас же поставил обладание бумажником в связь с двухчасовым, бессознательным, вычеркнутым из памяти блужданием где-то вдали сада. Но все же сомнение еще оставалось, я еще не вполне доверял рассудку и решил при помощи свидетеля проверить чудесное явление.
Вынув из бумажника несколько мелочи, а остальной капитал поглубже запрятав в карман, я поднялся со скамьи и направился к выходу. Навстречу мне шел, потрясая звонок, садовый сторож.
— Уже выходить? — спросил я его, делая вид, что не вполне понимаю значение звонка.
— Известно, выходить! Сад закрывается, не летнее время… — не совсем любезно ответил он, скользнув взором по моей, весьма непрезентабельной фигуре.
— А что, дорогой мой, плохо вам, верно, живется, бедно? — с притворным участием спросил я сторожа.
— Не лакомо! — буркнул он, проходя и не обнаруживая ни малейшей склонности поддерживать со мной душевную беседу.
— Позвольте вам сделать маленький подарок, — покровительственно и уже с твердостью в голосе предложил я.
