— Какой город? — встрепенулся внук Темучина сын Джучи, вначале слушавший воителя равнодушно и сонно. — Откуда город?

— Богатый город, великий хан, — сдержанно промолвил полководец, хорошо зная, что внуку Темучина сыну Джучи нравится, когда Субудай называет его невзначай великим ханом.

— Однако великий воитель сам говорил, что на этом пути скоро степь, потому что лес редеет, — смягчился внук Темучина сын Джучи, выдержал паузу, но, поняв, что Субудай так и промолчит, добавил: — Это хорошо, что после такого перехода и перед степью — богатый нетронутый город.

— Хорошо, — совсем помрачнел Субудай.

— Почему же Бурундай здесь? — отпуская полководца, спросил внук Темучина сын Джучи; это у Субудая научился он задавать последний вопрос, который должен быть первым.

— Война всегда заставляет поворачивать морду коня то вперед, то назад, то в сторону…

Был у внука Темучина сына Джучи еще один вопрос, важней всех других.

— Степь за этим городом?

— Недалеко, — утешил Субудай. — И на пути не встретится врагов.

— Тогда мы будем отдыхать здесь три дня, — сказал напоследок внук Темучина сын Джучи и, подумав, добавил: — Потом один день в городе.

У Субудая оставалось неполных семь дней, чтобы взять последний город урусов, вернее, пять и даже меньше — надо ж доехать до него и хоть как-нибудь подготовиться к штурму. Все равно Субудай поедет рядом со своей юртой на урусском мерине спокойного хода, привычном к снегу и лесной чаще, — можно будет дремать, думать о родине и сыновьях; пусть его обгоняют запасные табуны и войско, пусть молодой и здоровый Бурундай скачет впереди, а Субудай стал стар.

Он ехал день, полночи и еще день. Завидев впереди большой дым, Субудай мечтательно подумал, что это горит город, уже взятый общим штурмом, но дым клубился в стороне от главного следа, уходил влево и назад. Когда Субудай прибыл в ставку Бурундая, спину совсем разломило, однако он нашел в себе силы принять молодого воителя для доклада, хотя и сам, проехав сквозь лагерь в сумерках, увидел, что все здесь, в небольших лесных островах перед городом, идет привычным чередом.

Как хорошо, что Субудай еще сохранял запасные табуны — надежду и спасение войска! Кипчаки, перегоняя табуны, сообщали старшему табунщику-монголу, сколько животных осталось лежать, а тот вечерами докладывал Субудаю итог, с каждым днем все сильнее тревоживший, потому что на прокорм войска уходило слишком много коней. Перед ночлегом от каждой сотни прибывали к табуну три воина. Они затягивали на ногах коня аркан, и один из них, взмахнув ножом, погружал руку в разъятую грудь животного, нащупывал сердце и сдавливал его, пока оно не переставало рваться из пальцев. Потом воины свежевали коня и разрубали на части. Двое доставляли мясо к пылающим по лесу кострам, а третий укладывал внутренности в шкуру и сбрасывал с крутого речного обрыва. Подволакивали на арканах и туда же сбрасывали коней, чье сердце нежданно и само остановилось. Недавно Субудай повелел старшему табунщику казнить тех кипчаков, которые позволят коню подохнуть, — они должны были загодя умерщвлять его и оставлять близ тропы войску.

Первую ночь под городом Субудаю не давала заснуть боль в спине, в кривой левой ноге и разговор с Бурундаем. В конце его Бурундай сказал, что все еще не знает, как взять эту крепость, и не мог понятно объяснить системы ее укреплений — разводил руками, закатывал глаза, всегда оставляя, однако, узкую щелочку между веками, чтоб в свете плошки не упустить перемены на лице Субудая.

Старый воитель, не увидев крепости в темноте, надеялся все же, что небо в конце этого похода окажет ему последнюю милость — поможет найти самое слабое место Урусов и быстро поразить его. Не само ли небо расстелило вселенную перед копытами степных коней! Четвероногие сыновья зеленого простора и горячего ветра, прокармливая собою воинов, несут их во все концы света и свозят со всех концов света добычу — так было с той поры, как Субудай это увидел, так будет, пока он жив.

Личные его доносчики доложили в полночь неслыханное — у костров идут на разных языках тихие разговоры об этом плохом походе, после которого осталось столько сотен, сколько осталось волос на голове Субудая, и столько тысяч, сколько зубов у него во рту, и не надо брать этого и еще какого-то города, пора уходить в степь. Субудай тут же повелел в том краю лесной куртины, где горели эти шепчущие костры, взять по человеку от каждого огня, трех десятников и одного сотника, но не ломать им спаны и не вырывать сердце, а подарить жизнь, сбросив связанными с речного обрыва, куда сбрасывали внутренности коней.

А утром Субудэй, впервые взглянув на город из-под древесных ветвей, подумал, что вместе с шептальщиками надо бы сбросить с обрыва его самого, потому что ему тоже захотелось оставить нетронутым это последнее селение Урусов и уйти поскорее в степь…

Он срочно послал Бурундая в ставку, чтобы тот подготовил внука Темучина сына Джучи к известию о том, что в означенный срок города взять нельзя, а сам полдня не слезал с мерина. Он снова и снова, щуря глаз, приглядывался к городу и до конца не мог понять системы его обороны, потому что водораздельный склон, на клин суженный двумя реками, суживал и обзор — вознесенный горой на один уровень с Субудаем, город хорошо был виден лишь с северо-западной стороны. Прямо перед Субудаем водораздел полого спускался к реке, вроде бы полупетлей охватывающей город, хотя под снегом и густым кустарником внизу нельзя было рассмотреть поворотов русла. Город стоял на такой круче, что если поставить друг на друга два больших дерева, то верхнее могло даже не достать своим острием боевых башен, которых тут было, кажется, больше, чем на стенах других городов, взятых этой зимой Субудаем… Может, Бурундай догадается и сам скажет внуку Темучина сыну Джучи, что лучше бы не брать этого города?

Земляная, местами уже обтаявшая круча, увенчанная многобашенной деревянной стеной, на севере закруглялась с правильной плавностью. Под нею, в самом начале бескрайней низины, близко сходились две реки, так что Субудай ошибался, предположив раньше, что город стоит в междуречье. С северо-востока и востока к городскому холму, должно быть, прижималась большая материнская река, и за просторным белым полем на другом ее берегу чернел лес. Высоко над ним тянулась на юго-восток, к степи, темная грива главного водораздела. Она была в эту пору недосягаемой, и Субудай ясно понял, что попался в ловушку, — обойти город в таком месте ни конному, ни пешему войску невозможно, а как его брать?

Стены и башни с самого рассвета были усыпаны урусами, они что-то кричали, свистели и смеялись, показывали руками на Субудая, на дымы костров, на маленького коня, отбившегося ночью от табуна и увязшего под кручей в глубоком снегу. Субудай решил послать вниз, к реке, трех ослабевших воинов-татар, чтоб они, соблюдая расстояние друг от друга, подошли к стене как можно ближе. Внизу снег был очень глубоким, и воины вязли по пах, но, нодчиняясь приказу, поднимались, медленно доставали из снега и переставляли ноги, с ужасом поглядывая снизу вверх, туда, где на стене притихли урусы, и оглядываясь назад в напрасной надежде, что им подадут знак возвращаться.

Субудаю надо было узнать, как далеко полетят урусские стрелы, но со стен почему-то не стреляли, только смотрели во все глаза на трех невиданных пришельцев с луками за спиной, осевших в снегу. Субудай послал верхового охранника вниз по склону, чтоб тот передал новый приказ — стрелять.

На стене послышался дружный смех, когда первая стрела совсем не полетела — воин задел пальцами тетиву. Другая, немного не долетев, воткнулась в бревно под ногами урусов, а третья попала — раздался женский визг. Субудай внимательно смотрел, как густо летят с башен стрелы, исчезая в снегу вокруг двух ползущих от стены воинов. Третий остался на месте со стрелой в плече, не мог вытащить ни ее, ни ног из сугроба, вопил как безумный. Вскоре завалился неподалеку другой с торчащей в шее стрелой. Добежал до Субудая только один, принес в спине излетную уруескую стрелу, две в руке, и Субудай, приказав врачевателю-хитаю лечить воина, назначил его десятником взамен вчерашнего шептальщика…