Лорды с бокалами в руках прогуливались по залу, собирались в стихийные кучки за высокими, обтянутыми белоснежными скатертями столиками, в избытке раскиданными по залу, — лорды всегда и везде лорды, и, едва оказавшись вместе, они никогда не упускали случая обсудить дела. К лорду ван дер Мееру то и дело кто-то подходил, чтобы поздравить лично, и Седрик, не желая торчать при наставнике неприкаянным истуканом, направился к Марку, но тот с виртуозностью светского льва быстро и умело от него ускользнул. Седрик больше навязываться не стал — Маркиз сегодня явно гуляет сам по себе — Седрик уже инстинктом распознавал в нём подобные настроения и удалялся своевременно: набиваться Марку — себе дороже. Но ум был слишком заинтригован непривычным амплуа Марка, и Седрик, пристроившись в углу у шведского стола — устрицы там были отменны, — принялся с интересом за ним наблюдать. У Марка редко бывают дни, когда он действительно нуждается в одиночестве. Гораздо чаще он просто освобождает пространство для выступления. Сейчас явно был такой случай.

Марк, с присущей ему небрежно-ленивой грацией, взобрался на барный стул и достал из кармана плоский серебряный портсигар, а из него — тонкую длинную сигарету, так удивительно гармонировавшую с его — длинными и худыми — пальцами. К сигарете тут же взметнулись три руки, синхронно щёлкнули три зажигалки — любой официант в любом заведении почитал за хайлайт карьеры услужить Марку. Марк, поблагодарив рассеянным кивком удостоившегося подобной чести счастливчика, затянулся, и выражение его прищуренных глаз тут же скрыла тонкая пелена дыма. Седрик почувствовал, что полку зрителей прибыло. Похоже, Марк добился, чего хотел, — лорды наконец увидели в нём мужчину, более того — подобного — и равного — себе.

Всё переменилось в одночасье. В зале повисла оглушительная тишина — словно время внезапно остановилось, — и тут же возникло нездоровое оживление — будто время ускорило своё движение, чтобы наверстать столь непозволительный простой: гости загалдели с удвоенной силой, музыка заиграла бравурней, и даже официанты, казалось, сновали сейчас в два раза быстрее, как при ускоренной перемотке плёнки. Один Марк хранил безмятежность, с предельной сосредоточенностью стряхивая с сигареты пепел. И один Седрик, полностью поглощённый его пантомимой, никак не мог взять в толк, что же произошло. Окинув растерянным взглядом зал в надежде на подсказку, он без труда определил, куда смотрели уже все лорды: неявно, исподтишка — так смотрят на то, что поглощает всё внимание, открыто проявить которое в приличном обществе — не комильфо. Марк сидел на стуле, небрежно забросив ногу на ногу. Штанина на его правой ноге задралась, открыв добрую треть голени. Седрик вполголоса чертыхнулся — от восхищения и потрясения разом: голень была обтянута чёрным ажурным чулком с алым выпуклым швом сзади, вызывавшим недвусмысленные ассоциации с набрякшей на члене веной. Марк подал едва уловимый знак официанту, и перед ним тут же возник высокий узкий бокал. Повернувшись вполоборота к стойке, Марк отсалютовал виновнику торжества бокалом и пригубил шампанское.

Лорды повели себя как лорды — не подали виду. Но хуже всего было то, что так же отреагировал лорд ван дер Меер. Судя по преувеличенно бесстрастному выражению его лица, он наверняка догадался, что спектакль задумывался для одного зрителя, но предпочёл сделать вид, что этот зритель — не он.

Домой возвращались молча. Марк поехал к ним — видно, молчаливое неодобрение лорда ван дер Меера страшило его меньше, чем неизбежное объяснение с лордом Коэном — уж лорд Коэн молчать не будет. С другой стороны, если исходить из того, что Марк задумывал этот «сюрприз», чтобы узнать мнение о нём лорда ван дер Меера, то молчание последнего должно было ранить Марка гораздо сильнее. Впрочем, причина могла крыться и в том, что в доме лорда ван дер Меера у Марка был Седрик, а в доме лорда Коэна — никого.

Седрик злился на обоих: на Марка за его выходку, испортившую настроение и праздник лорду ван дер Мееру, и на самого лорда, который даже в честь своего торжества не счёл возможным снизойти до «амнистии» для Марка. Накануне они с Марком решили поздравить лорда по-своему, «по-нашему», устроив ему феерическую «афтерпати», но теперь было ясно, что «подарку» не бывать.

Седрика не покидало ощущение, что Марк, при всём его презрении к корпоративным авторитетам, робеет перед лордом ван дер Меером, но робость эта была, скорее, из разряда трепета, а не страха — Марк, видно, чувствовал в нём силу совершенно другой природы, чем та, с которой он привык иметь дело, — ту, на чьей стороне правда, — и, опасаясь не справиться с ней, признавал её, не решаясь пойти на сближение. Гораздо больше Седрика удивляло то, что и лорд ван дер Меер держал с Марком непонятную дистанцию — особенно учитывая то, что между ними было. После Маркового оммажа эти двое избегали друг друга и никогда не оставались наедине. Всё общение между ними, включая интимное, происходило только в присутствии и с участием Седрика и им же, собственно, и инициировалось. После того как Марк принёс клятву воспитанника лорду ван дер Мееру, прошло уже полгода. До второго оммажа, насколько Седрик знал, дело так и не дошло: наверное, Марк и сам понимал, насколько нелепым был бы этот обряд в его случае, — он и сам, с его-то прошлым, кого угодно научит тому, «что должно знать и уметь мужчине», — а лорд ван дер Меер, с его упрямой принципиальностью и незыблемой приверженностью кодексу наставничества, не отступит от него ни на букву и в жизни не сделает первый шаг, хотя, безусловно, и понимает, насколько это для Марка важно. Теперь же, Седрик вздохнул, этот искусственный лёд между ними превратится в настоящую ледяную глыбу.

По комнатам разошлись так же молча, скупо пожелав друг другу спокойной ночи, прекрасно при этом осознавая, что ночь эта для всех троих будет какой угодно, но только не спокойной.

Когда в дверь постучали, Марк уже снял ботинки, костюм и галстук и стоял посреди комнаты в одних чулках и рубашке. Прежде чем ответить, он эффектно выгнул бедро — Седрик от этого шалеет, — и, бросив короткий взгляд в зеркало, крикнул: «Да!» Дверь отворилась, и вошёл лорд ван дер Меер. Марк замер, но тут же, опомнившись, убрал позу.

— Простите, мой лорд, — пробормотал он, избегая взгляда лорда и хватаясь рукой за брюки, так что не вполне было ясно, за что же он извиняется: за свою выходку или за свой вид. Лорд перехватил его руку, рука разжалась, брюки упали к ногам лорда. Марк уткнулся глазами в пол.

— Я зашёл, чтобы выразить вам своё восхищение, баронет, — сказал лорд. — Это был блестящий перформанс.

Марк медленно, с недоверием поднял взгляд.

— Вам… понравилось?

— Мне… — лорд сделал шаг вперёд, — нравится. — Рука лорда легла на бедро Марка. — Мне нравитесь вы, баронет. И то, как вы проявляетесь. Вы умеете носить чулки — и я сейчас не о чулках.

Марк несмело положил ладонь поверх руки лорда на своём бедре и осторожно провёл ею по резинке чулка.

— Хотите… снять?

— Хочу вас. — Ладони лорда, сухие и горячие, нырнули под рубашку Марка, скользнули по ягодицам, на которых ничего не было, и огладили худые бока. — Если это взаимно, конечно.

— Вы же знаете ответ, мой лорд.

Лорд, лаская, освободил его от рубашки. Чулки снимать не стал — они были такой же неотъемлемой частью Марка, как его волосы или кожа.

В ту ночь Седрик так и не уснул. Когда стало ясно, что ни лорд, ни Марк к нему не придут, он поначалу испытал облегчение: кто бы из них ни пришёл, это означало бы, что он выбирает его и тем самым — отказывается от третьего. Но потом — самое тёмное время перед рассветом — его обуяла паника: а что если это навсегда? Оставаться в постели было невыносимо, да и не было смысла — уже светало. Седрик встал — на час раньше, пробежался — в два раза дольше. От нечего делать приготовил завтрак. И сейчас, глядя, как невыспавшиеся, но явно довольные лорд с Марком его уплетают, Седрик с облегчением выдохнул: тонкий и невидимый, как шёлковые чулки, но ощутимый, как резинка на них, барьер между ними исчез. И — что гораздо важнее — не встал теперь между ним и лордом с Марком. Теперь они действительно были триедины, без каких-либо тайн и недомолвок с третьим, кто бы этим третьим из них ни был.