– Вы говорите, что не преследуете, и тем не менее казните нас именно за нашу веру… – начал было Юстин, но Фест с неожиданным металлом в голосе прервал его:

– Все! Кончено! Либо ты умолкнешь сам, либо тебя выведут отсюда в принудительном порядке.

– О Вернейший, ты, может быть, лучший из людей, ныне живущих! – с болью воскликнул Юстин. – Так подумай о своей бессмертной душе!..

Он еще раз с мольбой взглянул в сторону августа, после чего повернулся и направился к выходу.

– Что, выгнали тебя, философ, почитатель распятого преступника? – злорадно проскрипел Кресцент, когда Юстин проходил мимо него.

– Ты мастерски играешь роль Диогена, Кресцент, но ты лжец, мошенник и мужеложник! – четко произнес Юстин.

Присутствующие загудели, однако Фест умело направил их внимание на заскучавшего Максима и тут же предоставил слово кому-то другому, кто стал хвалить сказанную им речь. Однако Веттий не запомнил ни его имени, ни его слов.

– Как тебе понравилась речь Максима? – спросил его Гельвидиан, когда они возвращались домой. – На мой взгляд, он слишком цветисто говорит. Но по сути я с ним согласен.

– Максим красноречив, – ответил Веттий. – Но я как-то позабыл о нем, когда этот Юстин стал спорить с августом.

– А я что-то как раз отвлекся, когда он говорил, – произнес Гельвидиан, зевая. – Слышал только, что сказал август. Ну, он, как всегда, мудр и логичен.

– Да… Максим красноречив, август мудр, однако в этом человеке есть поразительная убежденность, хотя меня он тоже не убедил. В том, что касается Города, я полностью согласен с августом. Да, кстати, ты слышал, что Юстин сказал Кресценту? Он назвал его мошенником и мужеложником. И знаешь, у меня есть кое-какие основания думать, что он не лжет.

Тут Веттий рассказал брату о странном видении двойника Кресцента в лектике.

– Быть не может! – изумился Гельвидиан. – Ты с кем-то его спутал. Ты ведь ждал свою Кумскую сивиллу, и до остального тебе не было дела.

– Клянусь Геркулесом, не спутал! – воскликнул Веттий, даже не обратив внимания на то, что его прекрасную возлюбленную уподобили старухе. – Я его голос из тысячи узнаю!

– Ну, если не спутал, то, выходит, никакой он не киник, а просто сукин сын!

– Похоже! – рассмеялся Веттий.

– Но ты не жалеешь, что послушал этот спор?

– Нет, нисколько! Спасибо, что вытащил меня!

Через несколько дней было объявлено о взятии римскими войсками очередного парфянского оплота – Селевкии. По этому случаю вновь состоялось всенародное молебствие, и вновь в присутствии самого августа в жертву Юпитеру Капитолийскому было принесено сто белых волов, и вновь состоялась грандиозная раздача вина и продовольствия. Жертвенным дымом был, казалось, пропитан весь воздух, по улицам бродили толпы пьяных, нередко можно было видеть, как граждане тащили в казармы какого-нибудь мертвецки пьяного солдата, переусердствовавшего в «благочестии». По Городу тотчас же пошла гулять шутка, пущенная известным острословом, мимом Гермесом: «Белые волы августу Марку – привет. Если ты еще раз победишь, мы погибли». Веттий вместе со всеми смеялся этой шутке, но с новыми жертвоприношениями у него оказался связан не только смех, но и эпизод, весьма его опечаливший.

Очень вскоре после празднования взятия Селевкии Гельвидиан сообщил Веттию, что в ближайший судный день в Юлиевой базилике должен состояться суд над тем самым философом Юстином, который спорил с августом. Его привлекли к ответу за безбожие, и дело должен был рассматривать сам префект Юний Рустик, а добровольным обвинителем вызвался выступить киник Кресцент.

– Пойдем, послушаем! – предложил Гельвидиан. – Мне предлагали было попробовать выступить защитником по этому делу, да, говорят, сам подсудимый от защитника отказался.

– Неприятно как-то это… – вздохнул Веттий.

– Только что он в философском споре участвовал, и август говорил, что у всех равное право на речь, а тут – раз! – и его судят. Не при Нероне ведь живем и не при Домициане.

– Так его же не за речь судят! А за то, что уклонялся от жертвоприношений. И что ты вспоминаешь Нерона? Тот – раз! – и повелел Сенеке покончить с собой. А тут – суд, все по закону. Что ни говори, времена наши куда более просвещенные!

Тем не менее Веттий решил посетить этот процесс, и на следующий день в седьмом часу (день считался судным только с полудня) они с Гельвидианом вступили под гулкие своды обширной Юлиевой базилики. В глубине просторного, сильно вытянутого в длину помещения на судейском помосте, возвышавшемся над полом локтей на семь, восседал Юний Рустик, при одном взгляде на которого становилось понятно, что он скорее философ, нежели судья. Одежда на нем была самая простая, лицо хранило обычное, печальное, немного угрюмое, выражение. Рустика окружали ликторы, а также помощники и нотарии, ведшие протокол заседания. Перед помостом, по правую руку от судьи, стоял добровольный обвинитель Кресцент в обычном своем рубище, по левую, за невысоким ограждением и под охраной нескольких солдат – обвиняемые, среди которых была одна женщина, все в оковах. За спиной судьи в нишах располагались статуи Юпитера, Фемиды, божественного Юлия и ныне здравствующего августа. Слушателей было немного, а длинные, рядами расположенные скамьи для заинтересованных лиц вообще пустовали. По-видимому, суд над Юстином и еще несколькими христианами, обвиняемыми вместе с ним, общественного интереса не вызвал.

– Слушается дело Юстина, сына Приска, уроженца города Флавия Неаполис, а также Харитона, Харито, Эвельписта, Гиеракса, Пеона и Либериана! – возгласил глашатай.

Первым выступил Кресцент, доказывавший, что означенные лица уклонились от жертвоприношений, учрежденных августом по случаю победы, а вместо этого собрались на тайную сходку.

– Случилось так, – скрипел он, – что я расположился на площади возле дома, где он живет. Сам-то я и крова постоянного над головой не имею, не нужен он мне. В холод в заброшенных домах приют нахожу, а как тепло, так мне улица – дом родной. Вот я и лежал там на площади возле бань. И что вы думаете? За весь день жертвоприношений он и из дому не вышел. Я уж думал, нет его там, а к вечеру начали к нему собираться эти. Я испугался: знаю, что люди они темные, поклоняются распятому преступнику, сами на фиестовы пиры собираются. Мне жутко: я-то совсем беззащитный, палкой поди и не отобьешься от такой шайки, вмиг, как говорится, узнаешь, как Юпитер сердится. Я и заявил, куда следует. Пришли солдаты и всех взяли под стражу. Так что я предотвратил пролитие невинной крови! – не без гордости заявил он под конец.

Объяснение это звучало натянуто и слишком осторожно, что было несколько странно в устах Кресцента. Он не ругался, никого не оскорблял и, кажется, очень тщательно выбирал слова. Веттий, слушая его, не сомневался, что обвинение надуманно. Рустик взглянул на Кресцента усталым, слегка презрительным взглядом, поблагодарил его и затем обратился к Юстину:

– Скажи мне твое имя!

– Юстин, сын Приска.

– Ты римский гражданин?

– Да.

– Ты слышал, в чем обвиняет тебя этот человек?

– Рустик указал на Кресцента.

– Да, слышал, – спокойно ответил Юстин.

– Можешь ли ты, Юстин, сын Приска, чем-то опровергнуть его слова?

– Смотря какие, – пожал плечами Юстин. Он выглядел совершенно спокойным. – Если речь идет о том, что мы собирались ради фиестовых пиров, то это ложь, но он и сам ничем не может подтвердить своих слов, это лишь его подозрения. А то, что я не участвовал в жертвоприношениях и что ко мне собрались эти люди, – это сущая правда.

– Во чудной! – быстро зашептал Гельвидиан Веттию на ухо. – Даже не пытается оправдаться! Тут можно было бы прекрасно возразить: если ты весь день жертвоприношений следил за нами, то, значит, ты сам в жертвоприношении не участвовал, а если не весь день – значит, не можешь утверждать, что не участвовали мы!

– Может, он не понимает, чем это ему грозит?

– спросил Веттий. Спокойствие Юстина действительно было поразительно.