– Я называю мышь Макс Блэк. Это термин из фотографии. Не слушай меня, я, кажется, пьянею.

Элли отсалютовала мне банкой:

– Я глотну первой. Вот увидишь, у нас крылья вырастут. Представь, мы выпьем бога. Черт, может, нас даже накроет.

Она протянула руку и взяла последние полбанки пива – вообще-то, это было мое пиво, но оно согрелось и я не хотела его допивать. Сначала Элли открыла банку с мышью и обнюхала ее:

– Просто пыль. У нее даже вкуса не будет. – С этими словами она налила пива прямо в пыль и трясла банкой, пока жидкость в ней не стала однородной.

Элли отпила первой, скорчила восторженную гримасу и протянула банку мне. Я помедлила, а потом тоже сделала уверенный глоток. В конце концов, что мне было терять? Через несколько дней я заканчивала старшую школу, мне было некуда идти и нечем заняться. Почему бы не выпить прах мыши? Горлышко банки было слишком широким, и часть жидкости оказалась у меня на шее. Я запила смесь остатками теплого пива из своей бутылки.

Элли подняла руки ладонями вверх:

– Теперь мы стали частью Бога, правда, Глори?

Я говорила про бога разве что в шутку, но Элли, кажется, действительно прониклась. У меня слегка кружилась голова. Наверно, я немного опьянела и слишком взволновалась от того, что выпила летучую мышь. Но вообще-то можно было сказать, что я чувствую себя богом. Знакомьтесь, Глори О’Брайан. Бог. У меня дома лежит атомная бомба. Я дочь давно умершей Дарлы О’Брайан из нулевой зоны.

Я перевела взгляд на Элли: Элли Хеффнер, тоже бог, но атомной бомбы у нее дома нет, разве что на днях я принесу ей средство против лобковых вшей. Дочь Жасмин Блю Хеффнер, чертовой чокнутой хиппи.

– Теперь мы – племя, – заплетающимся языком вещала Элли. – Как кровные сестры, только лучше. Племя окаменелой летучей мыши!

Тогда все поменялось, но мы еще ничего не знали.

Первые полчаса после того, как мы выпили мышь, мне казалось, что меня сейчас стошнит. До этого я всего раз в жизни выпила одну бутылку пива и не знала, что будет, если я напьюсь. Но так, как сейчас, я себя точно никогда не чувствовала. Элли, кажется, правда поверила, что стала богом. Она шептала что-то себе под нос, как будто с кем-то разговаривала. То ли с вшами, то ли сама с собой, то ли просто выпила лишнего. Лишнего бога.

– Обрети свободу, – проговорила Элли. – Будь смелее.

– Что?

– Обрети свободу. Будь смелее, – повторила Элли. – Не знаю, слова просто пришли ко мне.

– Ясно, – ответила я. К себе она обращалась или ко мне? Я задумалась. «Обрети свободу. Будь смелее». Здесь было столько разных смыслов, столько камней в мой огород…

Мы битый час лежали и смотрели на звезды, и Элли в кои-то веки не назвала ни одного созвездия. Она даже не показала мне Юпитер. Это так напугало меня, что я чуть не указала на него сама. Но, взглянув на него, я увидела одновременно его прошлое и будущее. Я увидела мощный взрыв и то, как в пустоте формируются звезды и планеты. Я увидела скорость света. Потом снова настала темнота, как будто все погибло. Мне захотелось плакать, и я отвернулась и перевела взгляд на Элли. У нее был испуганный вид. Возможно, мы с ней видели одно и то же.

– Мне пора, – вдруг сказала я. Я просто лежала на траве – и вот я уже стою и жду, пока Элли слезет с моего пледа. Элли тоже встала и наскоро попрощалась. Я вернулась домой и поздоровалась с папой, но не смотрела ему в глаза. Я боялась, что иначе папа увидит, что я сошла с ума и выпила прах окаменелой летучей мыши. Или увидит, что я бог. Как все сложно.

Я легла спать в одежде, пытаясь сосредоточиться на том, чтобы чувствовать себя нормально. Я чувствовала себя ненормально. Мне казалось, что я парю. Летаю. Что я тяжелая и невесомая одновременно.

========== Плачущая горлица ==========

Я просыпаюсь в пять утра: у окна моей спальни живет плачущая горлица, и сейчас она решила прочистить горло. Никогда не любила плачущих горлиц. Я слишком рано узнала, что значит оплакивать потерю, а эти горлицы никого не оплакивали. Мое окно – прямоугольник шесть футов в высоту и десять в длину – состояло из трех частей, а прямо за ним цвели фруктовые деревья. На одном из них сидела плачущая горлица и издавала эти кошмарные звуки: «Ту-у-у-уи ту-у-у ту-у-у ту-у-у».

Посмотрев на птицу, я увидела не только ее. Я увидела что-то странное – например, ее предков. Ее прапрапрадедушку сбила машина, только перья в стороны разлетелись. Потом я увидела ее детей и правнуков. Я видела весь путь ее потомков к вымиранию. В конце концов они обратились в пыль, как вчера Юпитер. Меня охватил привычный страх.

Я помотала головой и распрямила плечи, чтобы перестало тянуть в груди. Сегодня будет обычный день, я отправлюсь в торговый центр за платьем для выпускного. Ничего сложного. Может быть, чуть позже мы встретимся с Элли, вспомним, какими глупостями занимались накануне, и хорошо посмеемся.

Я приняла душ и сделала упражнение, которое папа в детстве научил меня делать, если мои мысли бегают слишком быстро: я не включала свет в ванной и старалась не думать ни о чем, кроме струи воды, бьющей мне в лицо. Я пыталась просто быть здесь и сейчас. Я вдохнула и выдохнула, улыбнулась, размяла шею, сосредоточилась на текущей мне в лицо воде и улыбнулась снова. Мне все еще было странно. Я чувствовала себя летучей мышью по имени Макс Блэк. У меня на спине как будто росли невидимые крылышки. Мне хотелось есть букашек. Я слышала все, что творится за несколько километров. Я стала другой. Размять шею, поймать струю воды в лицо, улыбнуться. «Глори, все не так страшно».

Я сунула в рюкзак камеру (не цифровую, а Leica M5 с черно-белой пленкой) – вдруг по пути к торговому центру мне захочется остановиться и сделать пару снимков. Иногда я так делала. Это было чем-то вроде семейного наследия – иногда проводить время наедине с вещами, которые не казались интересными никому, кроме нас. Впечатывать эти вещи в эмульсию на пленке. Я считала, что имею на это право. Дарла О’Брайан сунула голову в духовку, так что иногда я притворялась ей. Кем бы и чем бы она ни была. Я притворялась, что знаю ее. «Ту-у-у-уи ту-у-у ту-у-у ту-у-у».

Когда я вышла из дома, папа как раз усаживался на диван. Когда я мыла тарелку от хлопьев, папа спросил меня:

– Все в порядке?

– Ага. Пойду куплю чертово платье, – ответила я.

– Ты ведь помнишь, что не обязана надевать платье, если не хочешь? – напомнил папа. Это могла бы говорить Дарла. Хотя, может, она считала иначе.

– Помню.

– Хорошо.

Если честно, я просто не знала, что еще девочки надевают, если хотят приодеться. Мне не хотелось приходить на выпускной в деловом костюме или чем-нибудь таком. Так что я решила просто съездить в торговый центр, а если ничего не найду, всегда можно заехать в комиссионный магазин с винтажной одеждой и купить платье домохозяйки из сороковых. Что-нибудь просторное и не слишком официальное. Что-нибудь, подо что можно надеть «док мартенсы» и всем будет плевать. В конце концов, все и так считают меня странной. Я Глори О’Брайан, победитель голосования «Этот человек точно не будет вашим другом». Первая в рейтинге «Эти люди не будут трогать вашу палатку». Главный кандидат на голову в духовке.

Когда я парковалась перед торговым центром, рядом остановилась другая машина, я взглянула на женщину за рулем, она взглянула на меня, и у меня случилось… видение. На самом деле, целая куча видений. Послание от женщины, припарковавшейся рядом, гласило: «Ее мама сидела в тюрьме. Ее бабушка любила джаз. Ее внука исключат из старшей школы. Другой ее внук станет сенатором и наконец добьется того, что женщинам будут платить столько же, сколько и мужчинам. Это произойдет в середине двадцать первого века. У этого сенатора будет второй дом в штате Аризона, и в тот день, когда он представит билль о равноправии сенату в Вашингтоне, этот дом сожгут».