– Ага.

– Только не говори, что я плакала. Он подумает, что я слишком эмоциональная.

– И что в этом плохого?

– Парни этого не любят.

– Кто сказал?

– Ну… все парни?

Я хихикнула:

– Да что они знают?

– И то верно.

– Слушай, какая разница, что парням нравится, а что нет? Они же не пытаются делать что-то, чтобы нам понравиться, так?

– Ага.

Через час мы устроили «зеленую остановку» у границы Нью-Джерси. Когда я вышла из туалета, Элли стояла рядом с каким-то грустным, потерянным видом. Мы снова сели в машину, но что-то явно было не так.

– А если я больше их не увижу? – спросила Элли.

– Не знаю.

– А если они просто уедут и бросят меня?

– Ты же сама всегда повторяла, что сбежишь при первой возможности? – Я не хотела расстраивать ее еще сильнее. Я просто не хотела, чтобы она забывала, как сильно хочет выбраться. – Но я не думаю, что они просто так тебя бросят, Элли.

– Я знаю. Но, просто…

– Хочешь, поехали обратно?

– Поехали, – Элли снова расплакалась.

Я несколько минут слушала ее плач, а потом сказала:

– Ты можешь уехать, когда захочешь. И уедешь, так? Мы сами видели. – Элли только тряхнула головой вместо кивка и продолжила плакать в промокшую салфетку. – У тебя впереди хорошая жизнь. Дети. Два внука, помнишь?

На ближайшем съезде я развернулась и поехала обратно на запад. Меня все устраивало. Дома надо было много что сделать – купить плиту, напечатать фотографии и начать жить своей жизнью, потому что я не Дарла.

– Можно твой телефон? – спросила Элли. Она позвонила домой. С третьей попытки Жасмин ответила и, оказывается, в суете переезда даже не заметила, что Элли куда-то уехала. Большая часть их вещей уже уехала.

– Я буду дома… наверно, через час, – произнесла Элли. Я не слышала слов Жасмин, но Элли ответила ей следующее, по порядку: – Мне час ехать, я не могу быть дома через десять минут. Не скажу. Да, я с Маркусом. Нет, конечно. Через час. Ладно, тогда подожду папу. – Она повесила трубку и повернулась ко мне: – Похоже, мы больше не соседи. Было здорово дружить с тобой.

– Аналогично, – ответила я.

– Прости за всю странную хрень, которую я на тебя вываливала.

– Все нормально.

– Ну правда, я говорила тебе, что твоя микроволновка – это атомная бомба.

– Ну, в каком-то смысле так и есть.

– Глори, твоя микроволновка – это не атомная бомба.

– Ладно, извинения приняты.

– Все через задницу, – вздохнула Элли. – Просто все.

– Ага.

Я не знала, что она имеет в виду. Что именно идет через задницу, когда ты выпиваешь летучую мышь? Когда ты видишь историю будущего? Когда твоя лучшая подруга выросла практически в секте? Когда твоя мать наложила на себя руки? Когда ты находишь ее дневник? У летучей мыши было для нас послание. Мертвая летучая мышь принесла послание с того света. Послание гласило: «Обрети свободу. Будь смелее». Что бы это ни значило для каждой из нас, это было важно.

========== Хватит уже ==========

Мы доехали обратно меньше чем за два часа, но коммуна уже опустела. Все фургоны исчезли. Двери сеновала были открыты нараспашку, чтобы выветрились следы пятнадцати лет плохой санитарии. На участке остались только куры и утки. Когда Элли увидела, что ее спальня опустела, она отправилась к своим птицам.

Папа рассказал мне, что в какой-то момент Жасмин пришла к нам и потребовала обыскать дом в поисках Элли. Пока она переворачивала вверх дном верхний этаж, папа зашел в чулан, взял «Зачем люди делают снимки», открыл тетрадь на развороте с ее фотографиями «из девяностых» и оставил на обеденном столе, чтобы Жасмин наверняка увидела их, выходя.

– Ты знал про «Зачем люди делают снимки»? – спросила я. Папа кивнул.

По его словам, увидев фотографии, Жасмин побледнела. На переднем крыльце стоял Эд, так что она не могла ничего сказать. Она не могла ничего сделать. Она могла только молча гадать, что мы теперь с ними сделаем. Вот что мы с ними сделаем – ничего. Хватит уже. Я не знала, что обо всем этом думать. Я была рада, что Жасмин уехала. И что мы вернули землю. Я была рада, что мне достанутся куры и утки Элли. Вернее, наши куры и утки, или чьи они там сейчас. Но мне было грустно терять Элли. Я столько лет хотела от нее избавиться, а теперь грустила. Это было не «хватит уже». Я что-то чувствовала, но не «хватит уже». Я поднялась к себе и надела шорты. Наступало лето – и быстро. Когда я спустилась, папа сидел на переднем крыльце и наблюдал за Элли. Она обнимала уток. Брала их на руки по одной и обнимала. Я перебежала дорогу и обняла ее.

– Все будет хорошо, – пообещала я.

– У меня ничего не будет хорошо, – буркнула Элли. Я вынула из кармана сложенный пополам банковский чек и протянула ей. Она развернула его: – Десять тысяч долларов?!

– Никому не говори. Совсем никому.

– Откуда у тебя столько? – выговорила Элли. – Я не могу это взять.

– Тебе придется. Это подарок, – объяснила я. – Неважно, откуда у меня столько денег. Они мои. У меня есть еще. Не волнуйся.

Элли посмотрела на чек, потом на уток, потом на меня.

– Это твой шанс сбежать, – сказала я.

Элли попыталась вложить чек обратно мне в руки, но я подняла их повыше.

– Ты все время повторяла, что хочешь сбежать, – продолжала я.

– Но я… я… я не знаю, как.

– Позвони мне, когда поймешь, куда вы едете, и мы что-нибудь придумаем. Может, встретимся где-нибудь на западе, как ты всегда хотела. Разве не круто? Только никому не говори. Это чек на предъявителя. Все равно что наличные. Не хочу, чтобы кто-то его у тебя забрал.

– Я… ну… – Элли спрятала чек в карман юбки и провела по нему рукой, чтобы убедиться, что он там. Я сделала то же самое. Потом я обняла Элли и пошла к себе, потому что услышала шум подъезжающей машины. Дальше все случилось как в моем послании. Элли стояла одна в поле и плакала, а вокруг нее ходили утки. Рядом припарковалась машина. Элли села туда, и машина уехала. Элли не обернулась. Я смотрела, как она уезжает, и мое сердце обливалось кровью. Потому что теперь я знала, что видения сбываются. Потому что я знала, что будет дальше. С Элли. Со мной. С миром.

– Нам нужна нормальная плита, – сказала я папе. – Хватит есть дерьмо из микроволновки. – Папа посмотрел на меня поверх очков. – Электрическая плита, конечно. – Папа кивнул. – Все нормально?

– Кстати, я вчера заказал холсты, можешь порадоваться. – Я улыбнулась. – Я нарисую тебе плиты, – пообещал папа. – Я уже их вижу. – Он постучал себя по виску. – Я вижу их вот здесь.

Нас будут окружать плиты. Мы будем отъедаться после долгих голодных лет. Мы будем искать себя в плитах. Папа будет рисовать. Я буду готовить. И у нас появится будущее.

Вечером, сидя в кресле-качалке Дарлы на главном крыльце, я позвонила Питеру. Я не флиртовала с ним. Просто сказала, что хотела бы побольше узнать о психологии. Что хочу расспросить его про колледж.

– Придешь завтра в торговый центр? – спросил Питер. – Можем поговорить за обедом.

– Может, перенесешь эксперимент на Главную улицу? Там куча прохожих, – заметила я. – В половине ресторанов есть веранда. Можем целый день сидеть и улыбаться людям.

– И правда, – согласился Питер. – Давай встретимся там. В полдень. В ирландском пабе.

Когда я повесила трубку, мой поезд, всю неделю пытавшийся сойти с рельсов, плавно затормозил. Ни один пассажир не ушибся. Никто не испачкался едой. Спавшие в вагонах не проснулись. Поезд просто остановился. Я слезла. Начиналась история будущего, закончился Макс Блэк. Я собиралась жить дальше.

========== История будущего Глори ОБрайан ==========

Однажды появятся космические корабли и лекарства от всех болезней, включая ненависть. Люди перестанут злиться и завидовать. Когда население галактики достигнет сотни триллионов, мы поймем, что ничего особенного из себя не представляем. Мы осознаем, что все мы пришли в этот мир с какой-то целью, и нашей задачей будет определить, с какой. И все будут равны: сантехники, президенты, кинозвезды и копатели канав. И никто не захочет сидеть на месте и терять время. Потому что жизнь снова станет короткой. Потому что каким-то вывертом мироздания мы начнем дряхлеть к пятидесяти годам. Мы будем жить столько же, сколько в двадцать первом веке жили земные домашние животные, и ценить каждый миг своей жизни. И все же мы будем обычными. И все же мы не будем представлять из себя ничего особенного. Главное будет не то, кем мы себя считаем, а то, что мы делаем. Я сделаю что-то необыкновенное. Вы сделаете что-то необыкновенное. Большинство не сможет с этим смириться. А вы?