Мы с Элли глядели на облака целый час. И облако за облаком казались мне духовками. У некоторых была закрыта дверца, в других было видно, как печется пирог. Этот пирог был похож на мое будущее. Он казался мне недостижимой целью. Я по опыту знала, что у пирогов из микроволновки отвратительный вкус. Когда Элли второй раз спросила меня про колледж, я ответила, что просто хочу немножко свободы. Я обманула ее. Настоящая причина жила глубоко в моем мозгу, и я не собиралась говорить о ней Элли. Тем более, иногда бывало сложно сказать, где кончается Элли и начинается Жасмин.

Потом я вернулась домой и поужинала цыпленком «альфредо» и рыхлым чесночным хлебом. Папа сказал, что ему надо работать, так что я сидела на кухне одна. Последний в моей жизни день школы остался позади. Я сидела одна за обеденным столом и чувствовала, что застряла между зонами. Я не знала, кто я и что мне думать. Я сфотографировала стул, на котором обычно сидел папа. Обивка разваливалась на куски, и я уже раз десять попросила папу купить новый, но он все никак не покупал. Я назвала снимок «Старый пустой стул».

Поужинав, я вернулась к Элли. Они тоже уже поели, и Жасмин сказала, что Элли пошла ухаживать за цыплятами. По дороге к курятнику я прошла мимо сарая, где мы оставили мышь. Мне стало интересно, как она там в этой тесной банке, не рассыпалась ли еще в пыль. Мне подумалось: если мышь – и правда бог, почему мы про нее забыли? Я решила спросить об этом у Элли, когда найду ее. Но у курятника раздавались голоса. Голоса Рика и Элли. Подойдя поближе, я услышала, что они кричат друг на друга:

– Я их ненавижу! Ты просто не понимаешь!

– Рик, я не хочу забеременеть.

– Другие почему-то так не заморачиваются!

– Другие, говоришь?

– Те, кто был до тебя.

– Тем более надень его, – ответила Элли.

– Ты не понимаешь!

– Может и не понимаю. Но беременеть в семнадцать я не собираюсь. Уж это я знаю твердо. – На слове «это» ее голос задрожал, как будто она сейчас заплачет.

– Я успею вытащить!

На этом месте я решила подойти к ним. Элли стояла, опираясь на вилы. У ног Рика валялась охапка соломы.

– Всем привет, – сказала я.

Рик был явно зол, Элли выглядела так, как будто она теперь тоже не понимала, как должна выглядеть женщина. Никто из них не ответил мне, и я решила, что не хочу при этом присутствовать. А потом мы останемся вдвоем, и Элли еще несколько часов будет мусолить эту тему… Так что я развернулась и ушла домой. Вдруг найду занятие получше, чем тупо болтаться рядом с Элли, как будто я от нее завишу?

Папа все еще сидел на диване с ноутбуком. Мой взгляд уткнулся в картину над его головой – написанный им огромный холст с портретом стыдливо прикрывающейся обнаженной женщины. Папа так и назвал картину – «Женщина». Всю мою жизнь, когда по телевизору показывали рекламу с тощими девочками, папа указывал на эту картину и говорил:

– Глори, не верь тому, что видишь. Вот так выглядит настоящая женщина, – или что-нибудь в этом духе.

Не помню, сколько лет он это повторял, но не могу вспомнить ни одного раза, когда он бы этого не сказал, значит, наверно, это длилось с самого начала. Это было единственным, что он говорил, когда я смотрела телевизор. Реклама крема от морщин. Косметики. Одежды. Лака для ногтей. Дорогого шоколада. Пива. Диванов. Шампуня. Зубной пасты. Казино. Абонементов в фитнес-клубы. Обуви. Таблеток. Диет. Корма для кошек. Папа не уставал повторять, что вся реклама только и делает, что впаривает мне реальный мир, которого не существует. У женщины на портрете были широкие бедра и толстые ноги. Форма ее грудей не имела ничего общего с пружинящими мячиками тети Эми. У нее не было абсурдно длинных ресниц и загара из солярия. Она была такой, какой была.

– Нужна помощь? – спросил папа.

– Просто смотрю на женщину, – ответила я. Много лет я гадала, не Дарла ли там нарисована, но я знала, что Дарла выглядела совсем не так. Дарла была худой, у нее были длинные волосы, которые она любила заплетать в тонкие косички.

– Все в порядке? – спросил папа.

– Лучше не бывает, – соврала я.

– Завтра будешь развлекаться?

– Именно. – С этими словами я поднялась наверх и обещала себе на следующий день не ходить к Элли. Я вспомнила, что нам говорили о плохих привычках. Первый шаг к избавлению от них – признать, что проблема существует. В конце концов, у меня были дела поважнее. Я столько наснимала за последнюю неделю, что теперь мне хотелось вклеить снимки в ежедневник. Сейчас у меня было три ежедневника, в которые я вклеивала распечатанные цифровые снимки. Я хотела печатать и фотографии с пленки, но папа все еще не пускал меня в чулан Дарлы. В последний раз, когда я его об этом просила, у него был такой несчастный вид, что я не стала давить.

Нужный мне ежедневник назывался «Как все начиналось». С тех пор, как я начала фотографировать, папа каждое рождество и каждый мой день рождения дарил мне чистый ежедневник. Однажды он показал мне свой, который вел, когда еще рисовал. Внутри была мешанина из творчества – рисунки, наброски, заметки и текст. Папа сказал, что ежедневник может помочь мне разобраться с моими чувствами. Я не стала спрашивать, почему он больше не ведет ежедневников. Он явно ни с чем не разбирался. Ежедневник «Как все начиналось» был почти заполнен, осталось несколько страниц. Я распечатала и вклеила «Пустую банку». Под ней я написала: «ПУСТАЯ БАНКА». Потом я распечатала «Пустой автобус» и подписала: «ГДЕ РЕМНИ БЕЗОПАСНОСТИ?» Под «Старым пустым стулом» я написала: «НУЖНА НОВАЯ ОБИВКА». Напоследок я напечатала первую попавшуюся фотографию кучки выпускников, которые в среду попросили меня их снять. Подпись гласила: «ТАК ВЫГЛЯДЯТ НОРМАЛЬНЫЕ ЛЮДИ».

Лежа в кровати, я поняла: «Женщина», конечно, не Дарла, но она все равно чему-то меня учит. Я все еще думала о подслушанной ссоре Элли и Рика, а не о колледже или поиске работы. Я не думала, что будет, например, послезавтра, потому что смотреть в будущее – то же самое, что смотреть на облака: каждый видит что-то свое, а еще всегда может пойти дождь.

========== Суббота. Это сложно ==========

Я встала на рассвете и принялась фотографировать макрообъективом крошечные предметы. Я сняла капельки росы. Пыльцу. Насекомых. Мох. Я сфотографировала мертвого жука и назвала фотографию «Мертвый жук». Я сфотографировала мизинец своей ноги и назвала снимок «Папа говорит, у меня мамины ноги». Пока я вглядывалась в мелочи, которые снимала, картина мира пропадала из виду.

Я села на гамак, покачалась и легла в него. Тут выяснилось, что, рассматривая небо сквозь деревья, не сделаешь ни одного снимка на макрообъектив – там нет ничего маленького. Я переключила режим съемки на стандартный и сняла небо и деревья. Снимок я назвала «Ничего маленького».

До выпускного старшей школы оставалось два дня, а Элли волновала меня гораздо больше, чем предстоящая покупка платья. Я хотела поговорить с ней о разговоре, который два дня назад подслушала в курятнике. Меня пугало, как девушки легко сдаются.

В доме Жасмин Блю не было телевизора, и Элли еще не перестала верить рекламе и стереотипам. Журналов в доме Жасмин Блю тоже не водилось, но Элли знала то, что знали все девочки: мы живем для того, чтобы делать то, что скажут мужчины. Например, трогать их палатки. Я пыталась вспомнить хоть один знак того, что это не так, но не могла. Всюду, куда я заглядывала за семнадцать лет жизни, под яркими картинками читалось: «Ты нужна, чтобы красиво выглядеть, молчать и трогать палатки».

Я не хотела, чтобы Элли забеременела. Я хотела, чтобы она тоже ходила на половое просвещение и знала, что «вовремя вытащить» – это бред. Я не хотела, чтобы она подхватила венерическое заболевание от парня, который держит у себя книги про серийных убийц. Я просидела в гамаке до половины девятого, а потом пошла искать Элли. Она чистила утиный домик у маленького пруда. Она все еще выглядела злой, так что я спросила, все ли в порядке.