На следующем развороте я увидела фотографию обнаженной женщины, оторванную прямо по линии плеч. Этот снимок не был похож на то, что Маркус Гленн показывал мне на компьютере в седьмом классе. Он не был похож ни на одну из сделанных Дарлой фотографий. Он был цветным. С нечетким фокусом и теплыми тонами. Ткань на заднем фоне пошла морщинами, и женщина стояла слишком близко к ней. Свет был слишком резким и отбрасывал глубокую тень.

Над снимком Дарла написала: «Зачем люди это делают?» Под ним добавила: «Мир всегда не то, чем кажется».

Я перевернула страницу и оказалась не готова к тому, что увидела. Туда был вклеен портрет мужчины без головы: он отстрелил ее себе из пистолета, все еще лежавшего рядом с ним на кровати. Над портретом стояло: «Зачем люди это делают?», а под ним: «Я решила назвать его Билл».

Я долго пялилась на этот снимок. У «Билла» была челюсть, крошечный кусок уха и борода. Больше от его головы ничего не осталось. Его челюсть распухла в два раза шире нормы, а ухо и кусок щеки под ним были липкими, бурыми и разбухшими, как будто голова пыталась восполнить недостаток тем, что есть. Как будто она заделывала дыры от того, что валялось по всей комнате. Фланелевая рубашка Била выглядела новой и свежевыглаженной. Она почернела от крови, но сквозь нее было видно текстуру ткани. Билл выглядел крупным мужчиной. Если бы у него была голова, он, наверно, был бы выше шести футов. Может, шесть и один или шесть и два. Рядом с ним валялся какой-то пистолет. Я не разбиралась в оружии. Мы, чертовы чокнутые хиппи и художники, довольно миролюбивы. Тут даже двери запирать не надо.

Я вернулась к снимку голой женщины с оторванной головой. Над ним красовался тот же вопрос, что и над Биллом: «Зачем люди это делают?» Я уже приготовилась увидеть на следующей странице что-то совсем уж жуткое, но там оказался всего лишь принцип действия фиксажной ванны. Фиксажная ванна, она же стоп-ванна, – это ванна с кислотой, которая не позволяет серебряной желатиновой пленке проявляться дальше. Самый простой способ напечатать фотографии выглядит так: сначала проявить в проявителе, потом сунуть в фиксажную ванну, потом зафиксировать и промыть. Если засунуть кусок бумаги в проявитель (щелочную среду), она будет продолжать проявляться, пока не поместить ее в стоп-ванну (кислотную среду). Дарла писала, что идеальная фиксажная ванна содержит 0,85% уксусной кислоты.

Дарлу, похоже, очень интересовала история применения уксусной кислоты. Мне стало скучно, а еще я опоздала бы на выпускной, если бы немедленно не поднялась наверх, не приняла душ и не оделась, так что я закрыла ежедневник и спрятала его обратно в тайник. Но Билл никак не шел у меня из головы. Видимо, у Дарлы тоже. Если бы существовала стоп-ванна для лишних эмоций и навязчивых мыслей, была бы моя мать сейчас жива? И как сделать такую стоп-ванну?

После душа и бесплодных попыток расслабиться с помощью йоги – я смогла только разочароваться в своих способностях к йоге и расслаблению – я спустилась вниз и плюхнулась ни диван рядом с папой; он сидел на диване и печатал на ноутбуке, пытаясь помочь трем клиентам одновременно. Чтобы не смотреть папе в глаза, я глядела в экран, благо очень удобно для этого сидела.

– Этот парень даже не знает, что такое «перезагрузить», – проворчал папа. – Когда они уже перестанут продавать компьютеры полным чайникам?

Я наблюдала, как папа щелкает мышью и печатает, печатает и щелкает. Он был симпатичным, немного потрепанным и умным. Очень умным. Достаточно умным, чтобы понимать, что нельзя всю жизнь сидеть на диване и общаться с клиентами, которые на знают даже, что такое «перезагрузка».

– Звонила Элли, – сказал папа. – Сказала, что ждет тебя в школе.

– Ага, – ответила я. – Ты предложил ее подвезти?

– Да. Сказала, ее подвезут.

Я посмотрела на картину на стене. На «Женщину». Я оглядела изгиб ее бедер, ее простое лицо, бледную кожу и расслабленный вид. Потом перевела взгляд на папу с ноутбуком. Я подумала о снимках Дарлы. О женщины без головы. О безголовом мужчине. Интересно, что это значит? Мне хотелось спросить папу, откуда у Дарлы взялся портрет мертвого парня, которого она назвала Биллом. Я хотела спросить, не работала ли Дарла фотографом для каких-нибудь криминальных сводок. Я хотела знать, откуда она взяла фотографию женщины и кто оторвал ей голову. Но у меня был выпускной и я не хотела портить праздника. Поэтому я сказала то, что собиралась сказать с девятого класса – собственно, тогда я и сказала это в последний раз.

– Пап?

– Что? – спросил папа, не прекращая печатать.

– Начни снова рисовать!

– Ага.

– Нет, я серьезно.

– Кто будет платить по счетам, ты? – спросил папа.

– Их покроют проценты вклада, и ты прекрасно это знаешь.

Я сказала правду. Дом был наш, мы мало что покупали и почти не пользовались телефонами. А в последний раз, когда я совала нос в квитанции, в которые не должна была заглядывать, на счету было много денег.

Я указала на стену с мамиными снимками.

– Видишь эту стену? – Мне никогда не нравились висящие там пейзажи. В них не было жизни. Мне было плевать, сколько они будут храниться, сколько в них зон и как тщательно Дарла трудилсь над рамкой. Кому нужен, например, снимок пня и трех валунов? – Хочу, чтобы здесь висело что-то из Роя О’Брайана. Что-то, что будет говорить само за себя.

Я благоразумно не упоминала о цикле картин с духовками в стиле немецкого экспрессионизма, которых я себе навоображала.

– Мне надо работать, – ответил папа.

========== Обрети свободу. Будь смелее ==========

– Что с тобой случилось? – спросила я у Элли. Она стояла на школьной парковке одна и подошла к водительской двери моей машины, как только я вышла из машины. Ее руки покрывали надписи черным маркером. Ее волосы промокли от пота, и в них застрял каклй-то мусор.

– Боюсь, я не смогу остаться, – сказала она, часто моргая и опуская глаза на щебень школьной парковки под нашими ногами.

Я перекинула мантию выпускника в тонкой пленке из химчистки через левую руку и коснулась Элли правой.

– Это был самый стремный день моей жизни! – призналась Элли.

– Все в порядке? Что случилось? – У нее был какой-то побитый вид.

– Я в порядке, – ответила она.

– А это что? – указала я на ее руки. Она проигнорировала вопрос:

– Глори, я столько всего сегодня видела. Столько всего странного!

– Понимаю. Я тоже это вижу, не забывай. Это прикольно.

– Ничего прикольного! – закричала Элли. – Вообще ничего!

– А что ты видела?

– Да все на свете. Как люди трахались, умирали, рождались и… не знаю. Всякие странности.

– Например, будущее?

– Ага.

– Но моего будущего ты не видишь, так? – Элли посмотрела мне прямо в глаза:

– Нет.

– Как ты сюда добиралась? – спросила я.

– Пешком. – От нас до школы было больше четырех миль.

– Пешком? – Элли развела руками. Я прочла надпись на внутренней стороне ее левой руки: «Обрети свободу. Будь смелее».

– Я не знаю, что делать со всем этим… с моими видениями. Я не знаю, что все это значит.

– Может и ничего, – заметила я.

– Нет, оно должно что-то значить. Я чувствую это. – Элли оглядела надписи на своих руках, и мне вдруг показалось, что она писала это не для себя – может быть, даже для меня.

– Мне надо идти, – сказала я. Элли кивнула. – Просто не смотри людям в глаза, и все будет хорошо. Потом поговорим.

Элли снова кивнула. Слишком быстро, как будто под наркотиками. Она зашагала прочь сквозь океан машин, а я направилась к актовому залу. По пути я словила послание от Джоди Хекман, главной мажоретки и президента совета школьного самоуправления: «Ее прабабушку жестоко убили двенадцать солдат нацистской Германии. С ее правнучкой во время Второй Американской Гражданской войны случится то же самое». Я быстро отвернулась. Стоп, какая еще вторая гражданская война?