Озябший, дрожащий, он выполз на берег и развалился на песочке. Немчин, белесый, как заяц, не раз желчно называл его мавром. Но это была неправда. Цвет кожи у Василя не был черным или кофейный, какой бывает обычно у восточных жителей. Волосы — да, чернее сажи. Даже с синим отливом. И глаза — черные, с голубоватыми белками. Но кожа — просто смуглая. Золотистая от загара и природы. Наследство матери-цыганки.

Василь плохо помнил ее. Домашние рассказывали, что он похож на мать, как две капли воды. Нянька Серафима не раз повторяла, что если на мать похож, то счастливый. Не сбылись ее приметы. Ни одна не сбылась.

Он перевернулся на живот, подставляя солнцу последние невысохшие капли между лопатками. Где-то сейчас нянька? Дома? Или продали молодые хозяева?

От подобных мыслей радости не прибавится. Василю снова захотелось прыгнуть в реку, чтобы наплаваться до одури, то отупения. И не думать ни о чем. Вчера выдали водку по случаю скорого приезда барина. Василь выпил все, что досталось. И свою порцию, и Агашину. А потом пьяный и благостный завалился на сеновал. И ни одной горькой мысли!..

Зато сегодня…

Василь поднялся, лениво стряхивая с ляжек песок. Залез на полусгнившее бревнышко, служившее мостком. В воде отразилось его поджарое смуглое тело. Широкие плечи, узкие бедра, ноги длинные и ровные, как у греческих статуй в усадьбе. Отчаянно стесняясь самого себя, Василь стал рассматривать отражение. Красивый? Кто знает. Многие говорили об этом. Но, попробуй, разберись — может, врут. Он задумчиво повернулся одним боком, потом другим, поднял руки над головой… И тут на всю реку прозвенел насмешливый девичий голос:

— Эй, Вася-Василек! Плыви к нам! Промок, поди? Так мы тебя высушим!

Василь в два прыжка скрылся в кустах, ругая себя на чем свет стоит. Вслед ему неслись веселые вопли и хохот деревенских девчат.

Поспешно натягивая штаны, Василь в который раз недобро помянул весь женский род. Девки с утра ходили за грибами, и вместо того, чтобы прилежно исполнять урок, вышли на речку, отдохнуть. А он тут перед ними скачет, в чем мать родила.

— Вася-я! — он узнал голос самой острой на язычок девки в округе. Христя-песенница. С ней он несколько раз пел в церковном хоре. Она ему прохода не давала, задирая по всякому поводу.

— Вася! — кричала Христя на потеху подружкам, сложив ладошки перед губами. Звонкий голос весело летел над рекой. — В неделю у нас гулянье будет! Приходи, может, споемся!

— Да ну тебя! — огрызнулся Василь через плечо, забирая сапоги и на четвереньках поднимаясь по отлогому берегу. Весь отдых испортили зубоскалки.

— Швайн! — встретил его Немчин крепкой пощечиной. — Опять опоздаль! Почему не в костюме? Немедленно на сцену!

На сцене уже стояла Агаша в греческом одеянии и на котурнах. На лице ее застыла обычная испуганная маска. Она робко улыбнулась Василю и приняла позу.

Генрих Иванович взмахнул тростью, оркестр заиграл дуэт Париса и Елены. Начинала Елена, то есть, Агаша.

При первых же тактах она совершенно преобразилась. Куда девалась забитая крепостная девочка? Вместо нее на сцене мучилась от любви и совести царица.

— Не могу преступить долга, но умираю от страсти!.. — пела Агаша, протягивая к Парису руки. Глаза ее наполнились слезами, щеки раскраснелись. Василь в который раз невольно изумился ее актерскому таланту. За кулисами благоговейно замолчали. Даже дворовые, подметавшие дорожки возле веранды, остановились, раскрыв рот.

Немчина довольно качал головой в такт и прикрывал глаза белесыми ресницами. Лицо у него было довольное, как у кота, объевшегося сметаной — круглое, белобрысое, с редкими бачками на розовых висках.

Василю было плохо и противно. Он запел, но сразу почувствовал, что не вытянет. Генрих Иванович разразился проклятьями. После третьей попытки Василь получил очередную порцию пощечин и был с позором изгнан за кулисы. Навстречу ему попался Евлампий, изображавший Менелая. Берестяная корона то и дело сползала на затылок с лысой макушки. Он дружески ткнул Василя в плечо и подмигнул.

Василь сел прямо на пол и равнодушно следил за репетицией. Покойный барин любил оперу. Эта была его собственного сочинения и называлась «Прекрасная Елена». Василю музыка казалась слишком напыщенной, но его мнения никто не спрашивал.

Говорили, что вскоре должны были приехать именитые гости, поэтому репетировали целыми днями. Немчин похудел и осунулся, стараясь поспеть везде — ругал художников, готовивших декорации, плотников, строивших сцену, крепостных артистов. Он самолично следил, чтобы каждый певец выпивал в день не меньше трех сырых яиц, разболтанных с медом, для укрепления голоса.

Прошло несколько часов, и лица хористов покраснели и залоснились. Танцоры были в поту. Наконец, Немчин устал и сам. Обругав еще раз всю труппу, он отпустил крепостных артистов отдыхать.

Разговаривая между собой, актеры и актерки разбрелись по двору, некоторые зашли в людскую, но большинство расположились на завалинках, подставляя лица теплому июньскому солнышку, уже коснувшемуся краем леса. Василь не удивился, когда возле него оказалась Агаша.

— Ты не заболел? — прошептала она, смущаясь до слез. Плечики ее горбились, она теребила концы платочка, которым подвязалась после репетиции. Она всегда носила платочек. Беленький, чистенький. В его обрамлении личико девушки было похоже на горчичное зернышко. Но Василь не ощутил ничего, кроме раздражения.

— Нет, не заболел, хорошо себя чувствую, — ответил он, стараясь говорить приветливо.

— Если простыл, я тебе молока с медом сварю… — Агаша умоляюще вскинула на него глаза и тут же потупилась.

— Не надо, спасибо. Иди, отдыхай.

Он ускорил шаг, хотя сам не знал, куда пойти. Только бы подальше от нее. От ее собачьей преданности и обожания. Он не оглядывался, но знал, что Агаша смотрит вслед. Может, даже плачет. Глупая, сама виновата.

Василь зашел за амбар и присел на корточки, чувствуя огромное желание напиться, чтобы проклятые мысли вылетели из головы.

— Не жалко девку? — спросил Евлампий, который сидел здесь же на бревне и курил трубку. Немчин запрещал курить, но Евлампий ухитрялся спрятаться от его бдительного белесого ока.

Василь бешено посмотрел на старика, который с наслаждением затягивался, причмокивая и потирая лысину.

— Ух, как зыркнул! — Евлампий захихикал. Он был в прекрасном расположении духа. — Хорошая девка. Зря ты так. И по тебе сохнет…

— Вздор! — вспылил Василь, невольно краснея.

— Как же! — поддел Евлампий. — Все уж видят, как она поет-старается для тебя…

— Дурак ты! — сказал Василь, вскочил и пошел прочь.

За околицей он побрел к перелеску. В деревне дымились печки, долетал запах щей и рыбы. Василь брел без тропки, то и дело натыкаясь на стволы берез, как слепой. Слезы душили его, но плакать было стыдно, пусть никто и не видит. Заболела голова. Василь сжимал виски, но боль не проходила.

В это лето в июле ему должно было исполниться восемнадцать. Отец часто говорил, что в день восемнадцатилетия подарит ему весь мир. Вот и подарил.

Старуха из дома на окраине приняла у него медяк и вынесла склянку с настойкой. Василь спрятал ее под рубашку и пошел к любимому местечку на реке, на обрыв. Старуха была мастерица по части крепких напитков, и тайком ссужала бражкой, наливками и настойками сельских и крепостных. Василь не раз бегал к ней, чтобы забыться от дурных мыслей.

Привалившись спиной к стволу ивы, согнувшейся над самым омутом, Василь несколькими глотками опустошил бутылку. Настойка обожгла горло и желудок, и ледяная хватка, сжимавшая нутро, слегка ослабла. Хмель быстро ударил в голову, но отчаянье не проходило.

Василь посмотрел на темную реку под обрывом и подумал: утоплюсь. Воображенье живо нарисовало ему, как он прыгает в реку и плывет ко дну, сколь есть сил. Потом агония, потом забытье. Он подполз к краю, уцепился за ствол ивы и свесился вниз. В самом деле, упасть, что ли? Кто по нему плакать станет? Алевтина? Агашка? Христя-песенница? Да тьфу на их слезы.