На следующий день после важного письма Федор постучал в комнату барышни и вызвал Дашу для разговора, смущенно комкая шапку. Горничная вышла, поморщившись, и отсутствовала довольно долго. К тому времени, когда Даша появилась на пороге, Юлия Павловна уже извелась от нетерпения.

— Что там, Дашенька? — спросила она шепотом. — Никак Федя тебя под венец зовет?..

Даша, со странным выражением лица, села на скамеечку и подперла подбородок кулаком:

— Ох, моя золотая-бриллиантовая! Что расскажу-то!

— Ну, не томи! — заволновалась Юлия Павловна. Простонародной русской речью, благодаря Даше, она владела куда лучше, чем французским или немецким.

— Молодой барин вам для поездки карету прислал.

— Карету?!

— Эге. Федька сейчас мне показывал. Ца-арская карета! Сидения мягкие, пунцовые, кожей да бархатом обитые! А сзади ледничок пристроен, чтобы, значит, продукты в сохранности в пути были, да ларь для муки и круп. Да ящичек для кастрюлек-сковородок и протчего… Ну и красота, я вам скажу!

Юлия Павловна тут же загорелась осмотреть подарок. Правда, сразу ее желание удовлетворено не было. Девушки выждали, пока ключница отлучиться в кухню, и тихо, как мышки, пробежали коридор, лестницу и поспешили на конюшню. Барышня залилась румянцем и совсем не болезненно ахнула, увидев подарок. Обойдя карету кругом, она захлопала в ладоши и расцеловала в обе щеки сначала Дашу, а потом и Федора, который поспешно ретировался чистить и без того выхоленных лошадок.

— Даша! Ты посмотри, дверцы вызолочены! На окошках шторы!..

Забравшись внутрь, девушки упали на мягкие сидения. Юлия Павловна ладошкой погладила бархатные подголовники.

— Да тут спать можно! Мягче, чем на постели!

Горничная восторгов хозяйки не разделяла. Хмурясь, она проверила потайные ящички для нужных в дороге вещичек, поиграла шторами, обвела взглядом обитый сафьяном потолок.

— Чем это ты недовольна? — спросила Юлия Павловна, вольготно располагаясь на подушках.

— Думаю, с чего бы это молодой барин о нас, сирых, вспомнил? — кисло ответила Даша. — Расщедрился, ничего не скажешь…

— О чем ты, Дашенька? — Юлия Павловна вскинула брови. — Не чужие же мы люди. Папенька — Царство ему небесное! — Владимиру Алексеевичу как-то жеребца подарил… карабахского… Я помню.

— Долго отдарка ждать пришлось, — проворчала горничная, чтобы барышня не услышала. А барышня пообещалась сегодня же отписать щедрому дарителю, излив на него тысячу благодарностей.

Вскоре настал день, когда Юлия Павловна была со всеми предосторожностями выведена из дома и устроена в новой карете, закутанная всевозможными пледами и одеялами, и обложенная подушками под спину и локти. Барышня изволила даже засмеяться и пошутить, что очень обрадовало Дашу. Обрадовало ее и то, что ключница ехала другой подводой, чтобы приглядеть за вещами. Таким образом, девушки были избавлены от противной старухи на время путешествия.

Пока не выехали из Москвы, Юлия Павловна смотрела в окошечко, жадно разглядывая улицы, дома, редких прохожих. Потом ее разморило, она сладко зевнула и уснула крепко и спокойно, как никогда не спала дома.

Василь выбрался с сеновала, потирая лоб. Голова со вчерашнего похмелья гудела, как колокола в праздничный день. Конечно же, он проспал утреннюю репетицию. И теперь проклятый немчин Генрих Иванович не откажет себе в удовольствии приложиться холеной ручкой ему по физиономии.

Пугнув куриц от крыльца, Василь зашел в людскую, где жили крепостные артисты. В полутемной комнате, при свете светильничка, брызгавшего маслом, он увидел на топчане Алевтину. Опять беднягу скрючило от очередного приступа. В прошлом году к ней просили местного доктора, но он даже отказался выписывать лекарства, сказав положиться на волю Божью. Василь сжал кулаки, вспоминая об этом.

Болезнь у Алевтины, как она сама шутила, была господская. Раз в месяц, а то и чаще, у нее по два-три дня были сильные головные боли и тошнота. Только в отличие от барынь ей никто не подносил микстуру в ложечке и не позволял отлеживаться, если ставили спектакль.

Василь с жалостью посмотрел на желтоватое лицо больной. Во время приступов у нее желтели даже белки глаз. Сегодня, видимо, немчин разрешил ее от репетиций. Что ж, и на том спасибо.

Рядом с Алевтиной сидел Евлампий, первый бас. Лысина его влажно блестела, на коленях лежала берестяная корона.

При появлении Василя, Алевтина попыталась прикрыть ветошью стоящий на полу таз. Его это разозлило. А то он не знает, что во время болезни ее рвет желчью.

Артисты жили все вместе, в одной комнате. Мужчины и женщины. Комната разделялась перегородкой. Пятнадцать человек с одной стороны, десять с другой. Василь прошел к своей лавке и вытащил из-под нее короб. Сверху лежала свежая рубашка. Снова Агаша постаралась.

Агаша — маленькая смуглая девушка пятнадцати лет. Тихая, забитая. Она преображалась только когда пела. А голос у нее был соловьиный. Однажды Василь дал в ухо Генриху Ивановичу, вздумавшему ни с того ни с сего самолично выпороть молоденькую певицу. Немчина слетел со сцены, а Василь получил свое на конюшне. Но с тех пор Немчина обходил Агашу стороной, по крайней мере, когда Василь был рядом. Зато самого парня хлестал по щекам часто и с огромным удовольствием.

После этого случая Агаша старалась всячески услужить Василю. Стирала его рубашки, если он не успевал их отобрать, таскала самые лакомые кусочки, которыми снабжала ее тетка — повариха на барской кухне. Василю это не нравилось. В ответ на его ворчанье Агаша только испуганно хлопала длиннющими ресницами, и пускала слезу. Василя это раздражало. Ее рабская покорность и преданность вызвали у него почти ненависть. Он пробовал убеждать, даже накричал однажды, но Агаша своих забот о нем упорно не оставляла.

Снова обнаружив выглаженную и надушенную рубашку, Василь не почувствовал благодарности и шепотом выругался.

— Проспал, Вася? — спросил Евлампий. — Уж как Немчина наш гневались, тебя не увидев. Готовься.

— Угу, — отозвался Василь, забирая рубашку, и комкая ее безжалостно.

— На вечернюю-то репетицию приди, Васенька, — мягко попеняла ему Алевтина.

Василь буркнул что-то непонятное и выбежал во двор, вдохнув полной грудью.

В отличие от прочих крепостных, артисты пользовались некоторыми вольностями. Они не работали на полевых и дворовых работах, не сидели в светелках за пяльцами и ткацкими станками. Репетиции оставляли достаточно свободного времени. Как, например, сейчас.

Генрих Иванович любил работать утром и вечером, а обеденное время предпочитал дремать в кресле на терассе или почитывать дрянной заграничный журнал.

Василь прикинул по солнцу и удовлетворенно кивнул. Хватит время добежать до речки, выкупаться и еще поваляться на сеновале.

По пути он зачерпнул в колодце воды и напился. От ледяной воды заломило зубы, но в голове немного прояснилось. Остаток из ведра Василь опрокинул себе на голову.

— У-х-х! — фыркнул он, отряхивая мокрые кудри.

Из окна девичьей послышался смех.

Василь посмотрел в ту сторону исподлобья. Вечно девки вместо того, чтобы нитки перебирать, в окно таращатся.

Он торопливо перескочил через ограду свинарника и вышел в поле.

Солнце палило, нагревая травы до сладкого медвяного запаха. Было так чудно, как бывает только в середине лета.

Василь сшибал сапогами головки глазастых ромашек. Они бесили его своей свежестью и радостью. Хорошо цветам безмозглым. Нет у них сердца, душа у них не болит. Он и сам предпочел бы стать таким вот беззаботным цветочком. Васильком во ржи.

Василь криво усмехнулся, потер лоб и свернул по еле заметной дорожке к реке.

На берегу он разделся и прыгнул прямо с обрыва, подняв тучу брызг.

Холодная вода окончательно привела в чувство. Короткими саженками Василь переплыл реку туда и обратно. Мышцы наливались благодатной усталостью. Чтобы вымотать себя еще больше, он проплыл сколько-то против течения, пока совсем не выдохся.