Две тени встретились в потемках, возле сального завода в Хамовниках. Под ногами чавкала грязь, зловеще глядели тусклыми глазами-окнами кособокие домишки. Где-то во дворах зло лаяла собака, моросил дождь. В этом году зима мешкала явиться, и улицы утопали в вязкой черной жиже, не желавшей замерзать.

— Простите, барин, — плаксиво заныла одна тень. — Припоздала окаянная, ведь дел-то, дел у меня…

Голос был старушечий, гнусавый, да и сама тень горбилась и покашливала по-старушечьи.

— Какие у тебя дела могут быть, жаба ты безмозглая? — сухо спросила вторая тень приятным баритоном. Говоривший оказался мужчиной. Был он высок, благоухал дорогим одеколоном и поигрывал тросточкой с медным наконечником. — Пока ждал, совсем вымок.

— Барин…

— Как барышня? — перебил мужчина. — Как себя чувствует?

— Совсем плоха барышня! — затараторила старуха.

— Тише! Чего кричишь на всю улицу?

Старуха виновато охнула и зашептала:

— Не встает уже, считай. Ничего не есть, все в окно глядит. Не сегодня-завтра Богу душу отдаст!

— Она у тебя который год душу отдает, а отдать не может, — проворчал мужчина в ответ. — Держи! По одной капле, помнишь?

Он протянул старухе маленький флакон с прозрачной жидкостью. Старуха проворно спрятала флакон под плащ из рогожи и почему-то замешкалась, покашливая.

— Ну?! — мужчина торопился уйти, и ожиданье собеседницы его разозлило.

— Грех такой беру, барин! — торжественно сказала старуха. — Приплатить бы надо. Мало ли что…

Она сдавлено взвизгнула, когда мужчина незаметным, почти змеиным движением, схватил ее за горло.

— Ты мне угрожать вздумала, страхолюдина бородавчатая? — поинтересовался он. — А если я сейчас покрепче сдавлю? Сколько твоя жизнь стоить будет? Приплата не понадобится?

Старуха хрипела, хватаясь за руку душителя. Он отбросил шантажистку в сторону, она налетела на забор, хныча и шмыгая носом. Мужчина достал платочек, тщательно вытер пальцы и бросил его в грязь, побрезговав оставить.

— Смотри у меня! — пригрозил он напоследок. — Дело сделаешь — тогда и поговорим о деньгах. Меня еще найти надо, а тебе — если проболтаешься — головенку точно свернут. Пшла отсюда!

Он проводил старуху взглядом, пока она ковыляла по лужам, едва не теряя в грязи башмаки, потом плотнее запахнулся в плащ и направился в противоположную сторону.

«Не проболтается ли бабка? — мелькнула опасливая мысль. — Эта дармоедка такая жадная, что за грош мать родную продаст, а я ей не грош обещал… Далеко не грош. Хотя… Главное, чтобы дело хорошо справила, а там посмотрим. Мало ли что случается со старухами — и года свое берут, и здоровье уже не то… Здоровье… — думы его переметнулись к той, которой намечено было стать жертвой. — Что же ты, душа моя Юлия Павловна, такая живучая? Болеешь все, болеешь, а никак не помрешь. Давно бы уже меня порадовала, да и тебе облегченье выйдет. А твоим капитальцам я бы отличное применение нашел. Что зря богатству пропадать?..»

Вперемешку с дождем начали пропархивать снежинки. Зима не желала уступать весне и тихо, очень тихо, почти крадучись, возвращалась в город.

Поигрывая тростью, одинокий прохожий внимательно смотрел под ноги, оберегая дорогую обувь. Погруженный в раздумья, он не заметил ни снега, ни трех дюжих парней, бесшумно вывернувших откуда-то из дворов…

Бал у Радзивиллов отличался особой пышностью. Хозяйка специально к торжеству украсила комнаты новой мебелью, выписанной из Франции. Гости с удивлением рассматривали крохотные оттоманки и пуфики, обшитые пестрой материей в цветочек. Стулья и диваны на тонких гнутых ножках казались невесомыми. На них лежали подушки-думочки, отороченные тесьмой и кистями. Старики ворчали. Подобная роскошь казалась им вульгарной, к тому же, в их памяти были живы события времен войны с Наполеоном, и русский патриотизм брал свое. Граф Оболенский сплюнул и назвал все «французскими финтифлюшками», но, посидев на диванчике, признался, что для его костей место это очень даже удобное.

Зато барышни и их маменьки восхищались новыми приобретениями и завидовали. Они сгрудились в стайки и щебетали, щебетали… Можно было не сомневаться, что в ближайшее время во многих гостиных появятся такие же мягкие диванчики и пуфики, а карманы французских торговцев распухнут от русского золота.

Особой популярностью пользовались, как всегда, мадам Пушкина — прекрасная Натали, и Ночная княгиня — Балакирева Ольга Александровна. Последняя сидела на французском диване в окружении поклонников, и улыбалась, показывая жемчужные зубки. Платье цвета желтого шартреза подчеркивало золотистую смуглость кожи, черные локоны спадали великолепные округлые плечи, прикрытые алым шарфом с той милой мужскому глазу небрежностью, которая больше показывает, нежели скрывает. Княгиня кокетничала, время от времени обращаясь к своему супругу, стоявшему за ее плечом и смотревшему на жену со слепым обожанием.

— Не надо о политике, дорогой, — снисходительно оборвала княгиня военного, который слишком пылко заговорил о положении на Кавказе. — Эта тема нагоняет скуку.

— Прошу прощенья, мадам, — галантно поклонился молодой человек. — Но о чем же угодно услышать самой прекрасной даме на балу?

— Вы слышали, Теодор? — Ольга Александровна с улыбкой повернулась к мужу. — Вот как современная молодежь умеет льстить. Мой милый, — сказала она с притворным вздохом, вновь обращаясь к юному собеседнику, — если бы вы знали, как приятно даме преклонных лет слышать подобное.

— Преклонных?! Нет! Нет! — вскричали поклонники и принялись на все лады убеждать княгиню в обратном.

Она довольно щурила глаза и томно обмахивалась веером. Подобные комплименты всегда ее забавляли.

Вряд ли кто-то заметил, что на мгновенье рука Ночной княгини дрогнула, а взгляд из-под полуопущенных ресниц стал более пристальным.

В зал вошел молодой граф Бобров с друзьями. Всю женскую половину гостей залихорадило. Барышни, отчаянно краснея, поглядывали на графа, прикрываясь веерами, а он, гордо вскинув голову, прошел к хозяевам дома, чтобы засвидетельствовать почтение.

Граф был чертовски хорош собой. Белокурые волосы вились над высоким бледным лбом, глаза — голубые, будто нарисованные берлинской лазурью, придавали ему беззащитный, почти детский вид. Это впечатление скрадывали римский прямой нос, гордый абрис губ и подбородок с ямочкой. В свои двадцать восемь лет Бобров слыл отчаянным мотом, бездельником и ловеласом. Когда-то и очень недолго он числился в архиве коллегии иностранных дел, но государственная служба молодого человека не прельщала. Он любил рассказывать, что оставил место из-за притеснений начальства и вследствие вольнодумства, хотя, так ли все было на самом деле, никто достоверно не знал. Маменька — почтенная вдова — потакала сыну во всем, считая, что праздность — самый лучший образ жизни для истинного дворянина, потому как и сама боле всего любила светские развлечения. О состоянии графа ходили фантастические слухи, но наиболее опытные в сватовстве дамы не поощряли дочерей к флирту с красавцем.

Впрочем, Бобров не торопился под венец. Его друзья не раз с восторгом передавали речи молодого повесы, в которых он клялся всеми силами небесными и земными, что едва ли найдется женщина, способная околдовать его настолько, чтобы он потерял голову и совершил самую ужасную глупость — женился.

Заиграли полонез, и Бобров, оглядев зал, подошел к диванчику Ночной княгини.

Ольга Александровна протянула графу руку для поцелуя. Тонкие пальчики заметно дрогнули под его губами. Испросив позволения у князя, Бобров провел княгиню в шеренгу танцующих. Открывал бал хозяин дома вместе с прекрасной Натали Пушкиной. Княгиня и граф стояли в середине и мало кого замечали, увлеченные друг другом.