— Да вот находим, — улыбнулась Наташа. — Оружие — это не только ножи и стволы, Барнс. Ну да ты знаешь. — Она налила в бокалы Irish Mist. — Когда мне было десять лет… — заговорщически произнесла она, — ты был моим любимым учителем. Да и потом тоже. Такой строгий, суровый, справедливый.

Барнс сокрушенно покачал головой.

— Я мало что помню из того времени, только фарфоровую гладкость кожи, без единого изъяна, тонкую открытую шею, грациозный взмах руки и волосы, убранные в кичку. Помню, для меня танцевала… — он задумался, стараясь вспомнить лицо совсем юной вдовы. — Не потому, что надо, не по заданию, не стараясь соблазнить своими паучьими чарами. Красиво.

Наташа мечтательно и немного грустно улыбнулась.

— Обожаю этот ликер, — сказала она. — Вот только что мы теперь будем делать, подружка? Если я пойду ночевать к Стиву, а он ко мне полезет, я ему как минимум синяков наставлю. А если останусь здесь, Стив решит, что ты ему изменяешь. Клинт-то ничего, у нас свободные отношения. Но Роджерс… — она покачала головой. — Знаешь, я год проучилась в обычной школе, и у нас в школьном дворе висели такие плакаты для НВП, с идеальными советскими солдатами. Вот они были вылитый Стив. Только форма другая.

Барнс неловко поднялся с бортика ванной, пошатнулся, хватаясь за плечи Наташи и расхохотался от странности всей ситуации. Слишком необычным было смотреть самому себе в глаза и говорить о Стиве, вообще о чём-либо говорить.

— Сти-и-ив, — протянул он, снова рассмеялся, ощущая во всём теле давно забытую легкость, дурманом бьющую в голову. — И-де-аль-ный! Стив. — Барнс обхватил Наташу за шею, с интересом заглядывая в глаза. — А я неидеальный, испорченный человек, сломанный механизм, грязный, не-пра-виль-ный!

Наташа залепила ему оплеуху — слегка, но голова у Барнса мотнулась основательно.

— Прекрати себя жалеть! — приказала она. — Немедленно! Тоже мне, безногий песик! Неважно, что с нами было, понимаешь? Важно, что мы делаем и какие решения принимаем сейчас, Барнс. — Она принюхалась. — Ну ты и набрался…

— И хорошо, — Барнс вскинул подбородок, отлепился от Наташи и, пошатываясь, дошёл до двери ванной комнаты. — Давно хотел, но не мог никак. И знаешь, — он обернулся. — Никогда не жалел себя, но тебе ли не знать, что такое жить наполовину. А-а-а-а, наплевать, тащи остальные бутылки, детка, сегодня нам с тобой можно. Устроим пижамную вечеринку. Расчехляй красоту, примерять будем!

Наташа сама не поняла, когда они начали целоваться. На ней был черный в розочках корсет, сетчатые чулки и боксеры, на Барнсе — ее любимый комплект из алого кружева.

Целовался он, надо сказать, отпадно. Клинт и рядом не стоял, и все те бабы, с которыми ей приходилось сосаться на заданиях — тоже.

А Барнса вело. Кровь вспыхивала от каждого прикосновения широких ладоней, от ощущения собственной беззащитности в чужих руках, лёгкости, с которой он был подхвачен, стиснут в объятиях. Где-то в голове, мерно пульсируя, затухала тревожная табличка с сообщением, что так нельзя, неправильно, но ощущения вопили совершенно о другом.

С Наташей он был самим собой, мог быть собой, мог позволить себе хотеть, раскрываться теми гранями, что долгое время дремали, похороненные под чужими нормами морали, страхом быть отвергнутым.

Собственные губы, руки, торс. Собственное желание, бьющее в виски бешенными ударами пульса — всё это сводило с ума.

Наташа устроилась так, чтобы касаться Барнса только живой рукой, и неторопливо начала целовать нежную шею, белую грудь с голубоватыми ручейками вен, освобождая ее из лифчика.

Рефлексы сбоили. Кожа истончилась, и Барнсу казалось, что губы Наташи касались оголенных нервов, электрическими разрядами скручивая мышцы, заставляя дрожать в руках, беспомощно откидывать голову назад, открывая шею, цепляться тонкими непослушными пальцами за плечи.

Наташа поправила вставший член, чтобы его не натирал шов. Странное ощущение. И двинулась ниже, выцеловывая соски, живот, обводя языком ямку пупка и вылизывая тонкую кожу над кружевом трусиков.

Взлетая на тонком хлопке простыней, прогибаясь в спине, вплетая пальцы в длинные пряди своих же волос, Барнс с гортанным протяжным стоном развёл ноги, прижал голову Наташи к своему лобку, сожалея, что нельзя щелкнуть пальцами — и вся эта тонкая кружевная красока фантиками осыплется рядом на постель. Хотелось всего и сразу: сладкого запретного удовольствия, возможности быть слабее, быть ведомым, подчиняться, гнуться в сильных руках. И в то же время вернуться в собственное тело, подхватить лёгкую Наташу на руки, удерживая одной ладонью, второй накрыть манящий холмик груди, перекатить между пальцев чувствительную горошину соска, почувствовать на языке терпкую влажность её промежности.

Зажмурившись, Барнс закусил нижнюю губу, в очередной раз отмахнулся от навязчивой мысли, смысла которой было уже никак не разобрать.

Наташа принялась вылизывать мягкие безволосые нижние губки, пробуя собственный сок на вкус. Она припомнить не могла, чтобы когда-нибудь так текла. Барнс стонал, вскрикивал, выгибался, разводил ноги шире под ее языком, лаская руками груди. Так сладко… и было в этом что-то запретное.

Наташа сама не заметила, когда стянула боксеры. А может, просто сорвала. Собственный член тоже требовал внимания, но Наташа не спешила.

Барнс закричал и выгнулся в оргазме, насаживаясь на ее пальцы.

— Мне… можно? — спросила Наташа, вытирая предплечьем подбородок.

Барнс дико глянул на неё, взвился с постели, оплетая руками шею, впился в блестящие от смазки губы поцелуем, слизывая своё же удовольствие, сходя с ума от разницы ощущений и понимая, что не только не сможет запретить, сам не сумеет отказаться почувствовать всем собой эту другую запретную сторону их жизни.

— Да-да, конечно, можно, да… хочу! — зачастил он, потерся щекой о скулу, обжигаясь начавшей отрастать щетиной, обхватил непривычно узкой ладонью толстый, каменно твёрдый член.

Наташа легко подхватила его под ягодицы и усадила на себя. Направила член в узкое, влажное, нежное, и застонала от наслаждения. Обняла правой рукой, а левой поддерживала и начала двигаться, понемногу сходя с ума от того, каким маленьким и легким было тело партнера, каким отзывчивым и горячим.

Хотелось двигаться резче, сильнее, и Наташа отпустила себя, чувствуя, как сжимается вокруг члена влагалище, словно бы Барнс вот-вот снова кончит. И действительно, очень скоро он изогнулся в ее руках, открывая шею, и снова закричал. Цепной оргазм? Наташа слышала, что такое бывает, и позавидовала ему, продолжая вколачиваться в такое вожделенное тело.

Настройки мира выкрутило на максимум, прибавляя резкости. Барнс распался на составные части, оставляя себя самого «до» далеко за спиной. Удовольствие приливной волной то накатывало, то отступало, растирая все сомнения по мелкой прибрежной гальке. Он льнул к широкой груди, оставлял красные полосы на спине, подавая бёдрами навстречу резким движениям.

Секс, почти животное соитие и в то же время со странной примесью благочестивого поклонения, приправленного распускающей в груди свои лёгкие кружевные лепестки любовью, пленяло Барнса окончательно, отсекало от всего остального мира. Здесь и сейчас были только они с Наташей. И нет, он никогда не забывал о Стиве, тянулся мыслями, чувствами к нему даже сейчас, но эта ночь многое расставила по своим местам.

Оргазм ударил Наташу, как атакующий зверь — внезапно, остро, резко и пронизывающе. Она вскрикнула, чувствуя, как опустошаются яйца, как неконтролируемо двигаются бедра, как выстреливает обжигающая, кажется, сперма.

Невероятное ощущение. Невозможное.

Барнс и не помнил как вырубился, как оказался в постели, заботливо укрытый легким одеялом, лишь горячее тело под боком окончательно возвращая мир на круги своя.

***

Завозившись, Барнс перевернулся на спину, открыл глаза, снова уставившись не в свой потолок. Значит, вчерашние день и ночь не были сном, и он женщина, он изменил Стиву и совершенно не чувствовал за это вины, осталось только примириться в душе с вновь поднявшим голову страхом и всё прямо рассказать, а для начала поговорить с Наташей. Скосив взгляд в ее сторону, он наткнулся сначала на миниатюрное точёное плечико, лохматую копну рыжих волос.