Как известно, количество переходит в качество. Это качество наступило месяца через два, когда в один из ее всплесков я все-таки вздрогнул. Я опоздал на встречу, и тогда она меня здорово напугала.
– Мне не нравится, что я ругаюсь с тобой, раньше у меня такого никогда не было, – сказала она.
– Мне это очень не нравится, – еще раз повторила Ольга. – Наверное, нам придется расстаться…
Ольга впервые произнесла это отвратительное слово «расстаться». Как оказалось, эта тема была у неё любимой. Моя подружка жонглировала ею так, как это делает высококлассный жонглер, подкидывая вверх боевые гранаты, у одной из которых выдернута чека, успевая в последнюю секунду именно эту, без чеки, отбросить в сторону. Взрыв происходит, но без ущерба для жизни. Остается только переведенный вздох и судорожно проглоченная слюна.
Чего было больше в этом ее «расстаться» – манипуляций или сомнений относительно отношений со мной, мне осталось непонятным. Скорее всего, было и то, и другое. А может, с помощью простых женских манипуляций Ольга как раз и проверяла эти свои сомнения? Так или иначе, но я испугался. Я почувствовал страх. Это был мой второй страх в жизни, связанный с женщиной. Я сказал: «Стоп, ты что-то делаешь не то и не так, если твоя женщина на тебя кричит…» Пообещал себе больше не провоцировать ее на крик. И тысячу раз это обещание нарушил. Какое-то особое удовольствие, неизвестное мне ранее или глубоко забытое, я стал получать от такого поведения своей новой пассии…
«Надо покопаться в детстве…» – умно решил я и, погрузившись в детские воспоминания, выудил оттуда то, что написано во всех занимательных книжках по психологии и, само собой, у дедушки Фрейда. В результате глубокого проникновения в своё далекое детство я дошел до сути. Все воспоминания сошлись на одном человеке – на моей матери. Так случилось, что меня разлучили с ней в шесть лет, а через год я понял, что мать я больше не увижу.
Моя мать, так же как и Ольга, часто неожиданно вспыхивала и тут же успокаивалась, изливая на меня всю свою женскую и материнскую страсть. В этом они были схожи. С той лишь разницей, что мать свой воспитательный гнев почти всегда подкрепляла физическими методами воздействия. Сестра отца рассказала, как однажды от матушки мне досталось поленом. Что ж, матери по-разному успокаивают своих детей. Тетка говорила, что я спрятался под кровать и не вылезал оттуда весь день, не поддаваясь ни на какие уговоры, а выполз, только когда с работы пришел отец. По причине полуторагодовалого возраста данный «воспитательный» эпизод в моей памяти зафиксирован не был. А вот полотенце уже запомнилось.
Но, слава богу, перепады настроения воздействием физическим у Ольги никогда не сопровождались. Она вообще не любила драться и характером была даже трусовата. Так же как и моя мать, быстро отходила и вела себя так, как будто ничего и не было. Не оставалось ни следа от только что произнесенных ею в мой адрес гневных слов. Не оставалось ни в голосе, ни в движениях, ни в чем. Мне понравилось в ней и это. Этих «понравилось» становилось все больше.
Я погружался в нее раз за разом, как в болотную трясину. Её мягкая, призывно пульсирующая, влажная вульва, как вход в преисподнюю, притягивала меня – туда, в ее лоно, дальше, глубже… И я не заметил, как полностью растворился в ней.
Никто и никогда, ни до нее, ни после, не вызывал у меня такого бешеного взрыва рифмованного творчества. Рифмованного, потому что поэзии в моем творчестве было не очень много, но рифма была. Это были причудливые куплеты странной формы и часто странного и очень конкретного содержания. Я назвал их сонетами.
В таком я, значит, состоянии,
И сердце ёкает не зря.
Зато спокойна ты, что я
Твоим окутан обаянием…
Я продолжал искать в ней сходство с моей матерью, и нашел это сходство поразительным. Кроме ее внезапного гнева, много общего было во внешности. И еще походка. У Оли она была твердая, с легкой косолапостью, вызывающая ассоциации с чем-то детским.
Помню, как маленьким мальчиком я встречал мать, идущую с работы. Она шла, раскачиваясь на пятках, слегка выворачивая ступни наружу. Ольга делала так же. И лицо такое же – вытянутое, узкое, с «немонгольскими» скулами. Резкая геометрия скул придавала Ольге решительный вид, подчеркивая эротичность ее лица. Собственно, эротика у нее была во всем, во всей ее внешности и во всех ее движениях. И особенно в нижней челюсти, которая у неё чуть-чуть, как у евреек, выдавалась вперед.
А еще великолепно Ольга выглядела за рулем автомобиля. Я закрываю глаза и вижу ее сжатые губы, вижу руки, красиво лежащие на руле. Она отлично водила машину. Мужской, уверенный, но не агрессивный стиль вождения у нее органично сочетался с женской плавностью в управлении. Словом, недостатков в ней я не увидел. Она вся была очень целостна – в поведении, мимике, эмоциях, в любви и, конечно, в сексе. А в разговоре тщательно строила фразы и выбирала слова, не допуская ни одного лишнего. И при этом любила говорить красиво и возвышенно. Я с недоверием относился к ее красивым словам. Пожалуй, только в них и было что-то фальшивое.
Я не знаю ничего более отвратительного, чем дежавю. Если оно появилось, то, как застарелая заноза, будет преследовать всюду. Как результат – ощущение тотального прессинга по всей глубине и широте душевного пространства. И только один плюс – всегда присутствует шанс исправить, чтобы настоящее дежавю не закончилось тем же. «Дежавю» – Ольга повторяла это чаще всего не к месту и невпопад, и без всякой связи (может, она и была, но мне осталась непонятной), и потому верилось не очень. Но у неё это так красиво звучало, что я чуть не рассказал ей про своё – со своей первой женой я познакомился так же. Только тогда вместо кафе был вечерний сеанс в кино, вместо удобного дивана в квартире – нагретый за день речной песок городского пляжа в безлунную ночь. Если пренебречь этими различиями, в остальном мое с Ольгой «а у меня так уже было», в отличие от классического-неосозноваемого, было аналогичным, на сто процентов реальным и уже пережитым. Ах да – и не было еще прочитанного писателя-француза.
Но даже при всей фальши ее красивых слов и выражений Ольга выглядела естественной и непринужденной. Её непринужденность проявлялась независимо от того, в каком состоянии она была – злилась или смеялась, ругалась или грустила…
Я спрашивал себя: «Моя это женщина или нет? Если да, надо жениться. Но почему не хочется? Что я вообще с ней делаю и кто кому морочит голову?» Ну не хотел я жениться, все время думая про себя: «Что такого я знаю про женщин в свои пятьдесят два, чего не знал в двадцать два?» Это когда женился в первый раз. Или в тридцать четыре, когда во второй. И это при том, что я понравился ее родителям, вошел в ее семью и познакомился со всеми ее родственниками. И одновременно я не мог освободиться от чувства несвободы и постоянного контроля. Причудливая смесь ощущений преследовала меня – искренние, подлинные чувства с дурно пахнущей фальшью. А еще ощущение нереальности и тщательно замаскированной неправдивости происходящего. Примерно так, как бывает в дешевом спектакле провинциального театра – театральные чувства, театральная любовь. И вроде сценарий ничего, и декорации какие надо, и режиссер из столицы заезжий старается вовсю. Но что-то не то, не получается игра –актеры фальшивят, и от этой фальши звенит в ушах. Она окутывала нас, а мы – и я и она, понимая это, но не говоря вслух, пытались вылезти, выскользнуть из этого кокона, подгоняя отношения под нужный формат, но все усилия были тщетны – мы фальшивили еще больше…
– Как ни странно, но ты понравился моей маме.
– А что тут странного?
– Да просто ни один из моих мужей ей не нравился. Короче, такая корова нужна самому.
Ольга была похожа и на ювелира, прикидывающего на глазок стоимость принесенной для оценки вещицы, и на ветеринара, сразу решившего, что приплод обязательно будет. Мне осталось только выбрать: покоробиться или приосаниться еще. И на что после такой оценки я похож больше – на сверкающий алмаз или аппетитно пахнущий гамбургер? А потом? Она попробует меня на вкус?
