– Как же вы их будете отличать? – вежливо поинтересовался Антон Эмильевич.

– Да очень просто! Кто пользу приносит, тот пусть живёт. А кто дармоед – того на фонарный столб. Вот у вас, Антон Эмильевич, профессия очень полезная…

– Погодите! – перебила Любочка. – Так это, значит, меня – на фонарный столб? Я как раз и есть дармоед.

Осип ничуть не смутился.

– Это потому что буржуазия загнала вас в такие рамки. К нам большевичка одна приходила, рассказывала про женский вопрос. Вы подумайте, какую пользу рабочему классу могли бы приносить бабы, если бы им разрешили трудиться наравне с мужчинами! Чем бы вам, Любовь Антоновна, хотелось заняться?

Любочка обвела взглядом комнату и обеденный стол.

– Ну, скажем, открыть ресторан…

– Это никак не получится, потому что частную собственность мы запретим. А вот толковые люди в общественном питании нам потребуются.

Стали прощаться.

– Вы приходите к нам ещё, – пригласил Антон Эмильевич. – У Любочки скоро день рождения.

Осип повернулся к ней и посмотрел так пронзительно, с открытым самцовым интересом, что у неё ослабели колени.

– Что вам подарить? – спросил он.

– А что может подарить большевик?

– Всё. Весь мир.

– Ну тогда подарите.

– Будет сделано.

Матвей Львович Фомин, председатель Продовольственного комитета, сидел за столиком в «Восточном базаре» и смотрел на танцующие пары – весь сопревший, с горлом, стиснутым воротничком, с плечами, отдавленными заботами.

Он нарочно позвал Нину не к себе, а в ресторан – чтобы вокруг были люди и чтобы они не дали ему совершить то, чего так хотелось.

Нина влетела в полупустой зал, вся раскрасневшаяся от волнения. Бросила мокрый зонтик на стул и, сев напротив Матвея Львовича, принялась расспрашивать о подробностях: с кем он встречался в Петрограде и что ей теперь надлежит делать.

Эта девочка была на редкость смекалистой, бойкой и самонадеянной и совершенно не походила на краснощёких дочек Фомина – хотя была их ровесницей. Впрочем, какими они стали, он не знал: с начала войны его семейство обитало в нейтральной Швейцарии, от греха подальше.

Матвей Львович старался быть спокойным и трезвомыслящим. Он пересказывал свои новости; Нина ахала, морщила нос и по-девчоночьи прикусывала нижнюю губу, не позволяя себе улыбаться и хохотать от восторга.

Угораздило же познакомиться с ней и так расшибить сердце! Впрочем, винить было некого: Матвей Львович сам вторгся в её жизнь – немолодой, здоровый, с брюхом, выпиравшим из-под ремня… Но что он мог поделать, если видел, как она погибала – задавленная своим горем и затравленная свекровью? У неё ведь никого не осталось, кроме младшего брата.

Матвей Львович не питал иллюзий: Нина считала его всего лишь благодетелем. Внимательно слушала, когда он давал ей советы, была благодарна за каждую мелочь и каждый раз старалась расплатиться за доброту. В рабочем кабинете Фомина уже накопился целый склад её подарков: крошечные банки с вареньем, тёплые варежки на зиму…

Нина могла бы не благодарить его – разве бы он посмел настаивать? А тут пастушье бесхитростное благородство: «Ты – мне, я – тебе. Не хочешь варенья – ну что ж… у меня больше ничего нет, кроме меня самой».

Матвей Львович знал, что у них нет будущего и конец этой истории может быть только трагичным.

Нина достала из сумки тетрадь и принялась что-то высчитывать в столбик.

– Вы думаете, курс рубля продержится до зимы? – спросила она, поднимая взгляд. И тут до неё дошло, что Матвей Львович сидит перед ней, весь белый от еле сдерживаемой ярости.

– Что с вами?

Стены шатались вокруг Матвея Львовича, глаза застилала мутная пелена. Застрелиться тут же, перед ней? Задушить её и потом застрелиться?

– Софья Карловна мне обо всём доложила, – бесцветно выговорил он. – Пока я был в отъезде, занимаясь вашими делами, вы закрутили роман с прокурорским наследником.

Нина бросила карандаш на стол, и он, покатившись, упал ей на колени.

– Вы что, не понимаете, что Софья Карловна хочет нас поссорить? Она же сама прислала ко мне Рогова.

– Он жил у вас три недели!

– А что вы хотели? Я ему должна двадцать семь тысяч. Мне надо было как-то договориться с ним!

На них начали оглядываться, но Матвею Львовичу уже было всё равно. Как Нина могла «договориться» с Роговым? Точно так же, как и с ним?

– Можно я расскажу вам всё как есть? – спросила Нина и тут же принялась описывать подробности: как они ходили на завод и по грибы и как она отказалась ехать с Роговым в Аргентину.

– Если не верите, можете спросить Жору и Елену, – с вызовом произнесла Нина. – Всё происходило у них перед глазами.

Матвей Львович разом обессилел. Он чувствовал, как у него дрожит челюсть, а по виску ползёт холодная капля пота.

– Почему же вы отказались ехать в Буэнос-Айрес?

Нина раскрыла тетрадь на середине и развернула её к Матвею Львовичу.

– Вот моя бухгалтерия. У меня ещё нет государственного подряда, а я уже поставила завод на ноги. – Она откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди. – Я засадила своих работниц шить мешки. Это именно то, что нужно спекулянтам, которые возят муку из хлебных губерний.

Матвей Львович усмехнулся.

– Вы ненормальная, право слово… Рогов предложил вам пляжи и пальмы, а вы выбрали мешки.

– Мне не надо чужого, – тихо отозвалась Нина. – Мне дорого моё – то, что я сама заработала и что у меня никто не отнимет.

Церковь была полна народа. На окладах и ризах сияли отсветы свечей, и голоса певчих возносили к куполу «Господи, воззвах».

Нина крестилась вместе со всеми, но смысла службы не понимала и лишь смотрела по сторонам на встревоженные, сосредоточенные лица. У стены на коленях стояла молодая женщина в чёрной кружевной накидке на волосах. Старик пытался зажечь свечу перед иконой, но не мог совладать с трясущимися руками. Толстая купчиха окунала палец в лампаду и мазала веки себе и маленькому сыну.

Нина получила то, о чём мечтала: Клим переоформил вексель, бумаги о казённом подряде были подписаны, и на её банковский счёт пришли первые деньги. И всё же её не покидало чувство, будто почва уходит у неё из-под ног.

Раньше Нина твёрдо знала, что ей нужно, и упорно шла к своей цели: наладить производство в Осинках, расплатиться с долгами и навсегда избавиться от позорной бедности, в которой прошло её детство. Нинин отец хоть и был хорошим мастером и за иное платье брал по тридцать рублей, но в его карманах ничего не задерживалось. Он спускал все деньги за картами и в кабаках, а потом мама бегала по знакомым и искала, у кого занять несколько копеек, чтобы накормить детей.

Если бы Володя не вытащил Нину из этой ямы, она бы повторила мамину судьбу, и ей было невыносимо стыдно при мысли, что она может променять его на другого мужчину. Матвей Львович был не в счёт, а вот после встречи с Климом образ Володи вдруг потерял всякую ценность – как билет на вчерашний спектакль. Нина с суеверным ужасом думала, что ей придётся за это «ответить»: ведь она и так получила от судьбы гораздо больше, чем полагалось.

Ох, лучше бы Клим вовсе не приезжал! Он принял её за горничную, тут же разглядев, что она принадлежит к низшему сословию. А она сразу увидела в нём «грабителя» – человека, способного украсть… пусть не деньги, но её сердце.

Он позвал её в Аргентину? Но разве она могла бросить завод, в который было вложено столько труда? Разве бы она оставила брата? Взять его с собой было невозможно: он бы не поехал без Елены. А её родители ни за что бы не отпустили её в чужую страну, невесть с кем.

Если бы только Клим мог остаться в Нижнем Новгороде! Но чем бы он тут занялся? Устроился в газету к своему дяде – освещать обеды у митрополита? Превратился в богатого бездельника?

Да и как бы Нина ушла от Матвея Львовича? Он ей прямо сказал, что пристрелит Клима, если тот «позволит себе вольности».