– А у вас как всё прошло? – спросил Клим.

Антон Эмильевич вытащил из кармана бумажку.

– Я сразу пошёл в Смольный институт благородных девиц… Представляешь, где засела большевистская власть? Объяснил председателю, что мне надо, – и вот, полюбуйся!

Клим долго рассматривал документ с печатью.

Предъявитель сего, товарищ Шустер Антон Эмильевич, действительно является революционным журналистом.

Командировку в Финляндию разрешить. Всем советским организациям оказывать содействие и помощь.

– Сколько вы заплатили? – спросил Клим.

– Пятьсот рублей золотыми десятками, – отозвался Антон Эмильевич.

Это за один пропуск. А Климу нужно было три – на Нину, Жору и Софью Карловну, которую всё-таки решили взять с собой (не пропадать же старухе!)

– Сходи и ты в Смольный! – горячо зашептал Антон Эмильевич. – Большевики сами знают, что их власть временная, и набивают карманы, пока есть возможность.

– У меня осталось всего двести рублей, – произнёс Клим.

– Большевики украли у нас революцию! – витийствовал Хитрук. – Опять введена позорная цензура и в газетах появились белые места. Мы не имеем права сидеть сложа руки!

По словам Антона Эмильевича, Хитрук был старым революционным издателем. Его газеты неоднократно закрывались царским правительством, его штрафовали, сажали в Кресты, но он возвращался и снова принимался за старое – овеянный славой и окружённый восторженными почитателями. Фамилию своего вождя они расшифровывали по-своему: Хитрый Руководитель.

С большевиками Хитрук боролся с тем же упорством, что и с царскими жандармами.

– Я нашёл деньги на газету, – объявил он. – Даёт купец, только что освобождён из тюрьмы. Бумага есть, разрешение получено через подставных лиц, с типографией договорились.

Известие было встречено ликованием.

– А когда выходим?

– Послезавтра. Газета будет ежедневной. У нас практически нет конкурентов: в большевистских газетах такой уровень грамотности – хоть святых выноси. Набрали журналистов, которые думают, что империализм – это страна… кажется, в Англии.

Всеобщий азарт, спор о направлении – весьма нахальном, разумеется. Хитрук разделял, властвовал и выдавал авансы.

– Может, вы тоже что-нибудь для нас напишете? – спросил он у Клима, когда гости разошлись. – Ваш дядя сказал, что вы журналист.

Клим описал ему свою ситуацию.

– Однако… – пробормотал Хитрук. – Ну что ж, разберёмся.

Он отвел Антона Эмильевича и Клима в насквозь промёрзшую диванную и выдал им на ночь два полена.

– Извините, мы в этой комнате не топили. Для нашей квартиры требуется сажень дров в неделю, а где их взять? В четырнадцатом году она стоила восемь рублей, а сейчас – четыреста.

Хитрук повернулся к Антону Эмильевичу.

– Ну что, не передумали уезжать? Вы со своими познаниями вот как нужны нам! – Он показал на горло, обсаженное выпуклыми родинками.

Антон Эмильевич грустно вздохнул.

– У вас, дорогой Борис Борисович, столько душевного огня, что вы не замечаете холода. А я не могу жить без отопления и горячей воды – у меня поясница застужена.

Хитрук сел на диван рядом с Климом.

– А вы что намерены делать?

Тот покачал головой.

– Не знаю… Сегодня на вокзале слышал: многие выбираются из Петрограда пешком или на санях.

– Не дурите! – рассердился Хитрук. – На улице мороз, а у вас ни валенок, ни тулупа: через три часа вы замёрзнете насмерть.

Клим молчал.

– Голубчик, вам всё равно придётся где-то жить, пока вы не добудете обратный билет, – проговорил Хитрук. – Может, вы пока останетесь у меня? А то я боюсь, как бы в мою квартиру не подселили пролетариев. Рабочие, которым некуда бежать, получают «классовые мандаты» и реквизируют комнаты в богатых квартирах. Ко мне три раза из домкома приходили: мол, я не имею права один занимать такую большую площадь. Но я как представлю, что какие-нибудь михрютки будут готовить на моей плите и ходить в мою уборную, – мне дурно делается. Тем более вы же видите, у меня постоянные сборища; мы не сможем говорить о делах, если в квартире будут посторонние.

– Что ж вы друзей к себе не позовёте? – спросил Клим.

– Друзья сами ищут жильцов на подселение. В городе почти не осталось порядочных людей, все разъехались. Оставайтесь! С карточками, правда, беда: по последней, буржуйской категории дают осьмушку хлеба, а что там иностранцам полагается – я вообще не знаю. Ну что, согласны?

Клим кивнул.

– Вот и славно, – обрадовался Хитрук. – Завтра пойдёте в домоуправление и зарегистрируетесь. Там секретарь такая… особая… Придумала себе имя Дурга – то ли дура, то ли карга. Впрочем, сами увидите.

Домоуправление помещалось в бывшей швейцарской. На коричневой двери висел приказ, оповещавший, что Петроград объявляется на военном положении: «Все приезжие должны безотлагательно регистрироваться».

Клим постучался и вошёл.

На стене полутёмной конторы висели два портрета – Ленина и многорукого Шивы. Под ними восседала дама в малиновом вязаном колпаке.

– Мир вам, – сказала она безучастно и зажгла висевшую над столом медную курильницу. Сизый дым потёк к закопчённому потолку.

– Мне бы прописаться, – сказал Клим.

Дама подняла на него круглые ясные глаза.

– Слава богам, что не жениться. А то пришёл тут один из тринадцатой квартиры – хотел посвататься. Я делопроизводитель, через меня проходят дела о продовольственных карточках и увеличении жилой площади, так что многие введены в соблазн. Дурга! – вдруг представилась она и так резко сунула Климу ладонь, будто хотела его зарезать.

Он пожал её худые пальцы. Насколько он помнил, Дурга была индуистской богиней-воительницей, охраняющей мировой порядок.

– Слыхали? Немцы выдвинули большевикам ультиматум, и те подписали его не глядя, – произнесла она, опуская крышку на курильницу. – Война окончена, только немцы забрали себе все наши западные губернии. А ему, – Дурга показала на портрет Ленина, – ничего не делается: как сидел в правителях, так и сидит. Боги на его стороне!

Она принялась изучать паспорт Клима и заявление о временной прописке.

– Так, Рогов Климент Александрович, 1889 года рождения… Вы в графе «Чем занимаетесь?» указали, что пишете… А что именно?

– В последнее время – заявления и анкеты.

– И этот тоже! – Дурга жалобно посмотрела на Шиву. – Хитрук пишет никому не нужные воззвания, жилец из пятой квартиры пишет стихи, жилец из десятой пишет скрипичные концерты, а когда есть деньги на кокаин, так ещё и божественные откровения… Почему никто не пишет, как дальше жить? – Она осуждающе посмотрела на Клима. – Знакомый продал мне фунт американской кукурузной муки и банку французского маргарина. А дома шаром покати – ничего, кроме соды и соли. Вопрос: что мне делать с этим добром? В поваренной книге все рецепты – как издевательство: «Возьмите три фунта парной телятины…» Откуда, я вас спрашиваю? Расскажите мне про кукурузную муку, а не про мясо, которого больше не существует в природе!

– Сделайте тортийю, – посоветовал Клим. – Это такие лепешки. В своё время я только ими и питался.

– Вот и пишите не глупости всякие, а полезные советы! Может, вы что-нибудь про картофельную шелуху или про селёдочные головки знаете? Помните, раньше продавали книжки «Обед за гривенник»? Вот что народу надо! А своему Хитруку передайте, пусть дурью не мается.

Клим пожал плечами.

– Он не может равнодушно смотреть на…

– Равнодушие – это ровная душа! – рявкнула Дурга. – Вы ко всему относитесь одинаково ровно, ни от кого ничего не ждёте и потому не страдаете. Так и скажите Хитруку!

Она записала рецепт тортийи и внесла Клима в реестр.

– Заходите вечером, я вас вашим блюдом угощу.

Прошло больше месяца, но Клим не прислал ни одного письма. Нина то и дело ходила на почту, которая наконец-то заработала, но дама за деревянной перегородкой каждый раз говорила, что на имя Одинцовой ничего не поступало. Из Осинок тоже не было известий, и Нина подозревала, что у неё больше нет завода. Рабочие, не получая платы, наверняка растащили оборудование и разграбили барский дом.