Нина искала забытую мелочь по карманам шуб и пальто, по сумочкам и муфтам; потом начала перебирать библиотеку – раньше она использовала мелкие купюры вместо закладок.

Гимназия была закрыта, и Жора помогал Нине перетряхивать книги. Он забирался по приставной лестнице под самый потолок, листал тяжёлые тома, чихал от пыли и то и дело насвистывал «Варшавянку», революционную песню, которая приставала как зараза:

– А… да провались эта дурацкая песня!

Чтобы купить провизии, Нина отнесла в комиссионный магазин Володины золотые часы, но все в доме понимали, что это не выход: вырученных денег хватит недели на две. И что тогда?

– Надо управляющему в Осинках сказать, пусть присылает нам еду, – сказал Жора, разглядывая книгу «Колобок, Курочка-Ряба и другие сказки».

Но ни телеграф, ни почта не работали. Мир стремительно сужался: никто не ходил в гости – нечем было угощать; «лишние» комнаты запирались – нечем топить. Люди жили островками, стойбищами – как будто от одного дома до другого были вёрсты обледенелой тундры.

В дверях появилась Софья Карловна – бледная, с мятой листовкой в руке.

– Большевики выпустили новый декрет!

Нина пробежалась глазами по тексту: «Владельцам винных погребов надлежит немедленно сдать имеющуюся у них спиртосодержащую продукцию в собственность советских органов». Ниже говорилось о том, что Военно-революционный штаб не позволит буржуазии тайком торговать вином и спаивать население. Ослушникам грозил немедленный арест.

– К нам это не имеет отношения, – пожала плечами Нина, но графиня её перебила:

– У нас в подвале целый склад вина! В четырнадцатом году, когда вышел указ о запрете на спиртное, я велела замуровать наш винный погреб.

Нина перевела взгляд на брата.

– Беги быстрее за Климом! Кажется, мы неплохо проведём эту зиму.

Софья Карловна схватилась за сердце.

– Что вы задумали?

– Алкоголь – это единственная твёрдая валюта в стране, – отозвалась Нина. – Представляете, сколько еды мы сможем выменять на одну бутылку шампанского?

– Вас посадят!

– Пусть сначала поймают.

Провожая брата, Нина перекрестила его. Каждый раз, когда они выходили на улицу, у неё было чувство, будто они спускаются в шахту, где в любой момент может случиться обвал или взрыв газа. По городу бродили шайки красногвардейцев, которые считали, что приставать к прохожим – это и есть классовая борьба. Жаловаться на хулиганов было бесполезно – власть всегда была на их стороне.

Софья Карловна всё ещё стояла в библиотеке у занесённого снегом окна.

– Ваш прежний кавалер, господин Фомин, превратил вас в торговку, – произнесла она, не поворачивая головы. – Я думала, что это самое страшное, что может произойти, но я ошибалась. Вы связались с Роговым и уже готовы стать преступницей. Я должна вам кое-что рассказать о нём. Думаете, от чего умерла его мать? От аборта. Она связалась с гвардейским поручиком, забеременела и попыталась скрыть это от мужа. Надеюсь, вы понимаете, как это сказалось на нравственности её сына?

Нина до боли сцепила руки. «Софья Карловна – мать Володи, – напомнила она себе. – А ему я обязана всем, что у меня есть».

– Что вы нашли в этом Рогове? – печально спросила графиня.

– Вы меня не любите за то, кто я есть, а он любит, – отозвалась Нина.

С улицы послышался шорох, и изморозь на внутреннем стекле вспыхнула. Перед тем как войти в дом, Клим всегда «откапывал солнце» для Нины.

Она бросилась в прихожую, вся трепеща от радости. Клим и Жора вошли – раскрасневшиеся, пахнущие морозом, – и Нина тут же повела их в подвал.

Клим оглядел покрытую инеем кирпичную кладку.

– Когда-то я работал у археологов в пустыне, там мы искали битые горшки и древние скелеты. Искать вино гораздо интересней.

Нина раздобыла у дворника пару кувалд, и Клим с Жорой принялись ломать стену. Грохот стоял такой, что казалось, рушится всё здание. Наконец кирпичи повалились на цементный пол.

На запылённых стеллажах стояли ряды бутылок. Огонёк фонаря множился на матово поблёскивающих стеклянных боках.

– Вот это да! – присвистнул Жора.

Дрожа от холода и нетерпения, Нина читала этикетки: шампанское от Moёt & Chandon, от G. H. Mumm, от Louis Roederer…

Клим обнял Нину.

– Софья Карловна говорит, что мы преступники, – сказала она.

– Ты ещё не слышала, что о нас говорит Любочка! – рассмеялся он. – Она считает нас дураками, которые проворонили папенькино наследство.

– А ты и вправду ни о чём не жалеешь?

– Жалею. Мне надо было приехать намного раньше и не отдавать тебя никаким графьям.

Вечером Клим и Жора вернулись с двумя корзинами добычи. Нина не верила своим глазам: копчёная колбаса, апельсины, шоколад…

Софья Карловна долго ворчала, что это возмутительно – устраивать пиршество, когда многие люди по-настоящему голодают, – но Клим соблазнил её рюмочкой ликёра.

– Я помню эту бутылку! – воскликнула старая графиня. – Настоящий монастырский бенедиктин, я привезла его из Нормандии. Видите, на этикетке «D.O.M.»? Это значит «Deo Optimo Maximo» – «Господу, благому и великому». Такой напиток на коленях надо пить, а вы его стаканами лакаете!

Но вскоре и она порозовела и раздобрилась.

– Пейте, милая, – говорила она, подливая Нине красного вина. – Бургундское, конечно, полагается пить с сыром «Эпуас», но что ж делать, если его нет? Пейте, потому что вам больше никогда не доведётся попробовать вино, которое так любили д’Артаньян с Арамисом.

Доктор Саблин не участвовал в забастовке. Каждый день он шёл в Мартыновскую больницу, надевал халат и – когда при электричестве, когда при свете керосинок – делал операции.

Октябрьский переворот совершенно выбил его из колеи. Всё, что раньше считалось правильным, оказалось контрреволюционным: быть богатым – плохо, защищать страну – глупо, грабить – полезно для блага народа. Врагов государства вычисляли по фетровым шляпам и чистым ногтям.

– Советская городская управа проелась, – как-то сказал ему Антон Эмильевич. – Казна пуста, а на все запросы Петроград отвечает, что надо изыскивать средства на местах. Скоро начнутся конфискации.

– Откуда вы знаете? – изумился Саблин.

Антон Эмильевич показал ему отпечатанное на машинке постановление о необходимости изъять собственность у буржуев.

– Вот, прислали нам в редакцию и велели опубликовать.

Что делать? Как ко всему этому относиться? Душа вопиет, протестует, но ведь русский народ принял большевиков. Или это только кажется, что принял?

Учредительное собрание разогнали. Оппозиционные забастовки и демонстрации были полностью запрещены. На своих митингах большевики кричали о полном равенстве и общественной собственности на средства производства: «От каждого – по способностям, каждому – по потребностям!» Ведь это законы первобытного племени!

Самое удивительное – вместо того чтобы протестовать, город молился: в праздник Сретения Господня крестный ход шёл от кафедрального собора до Новобазарной площади. Саблин, сняв шапку, в оцепенении смотрел на дышащую паром двухвёрстную толпу. Хоругви колыхались, снег визжал под тысячами ног. Пленные австрийцы – ещё более жалкие, чем всегда, – подходили и просили хлеба:

– Христоратти… Христоратти…

По всем церквам шли молебны об умирении страстей, и тут же анафема «творящим беззакония и гонителям веры и Церкви Православной»: большевики объявили религию опиумом для народа.

Международные новости Саблин узнавал от Любочки: немцы требовали от России значительных территориальных уступок и контрибуцию, а в противном случае обещали наступление. Но в Кремле посчитали это пустыми угрозами, и нарком по иностранным делам Лев Троцкий приказал армию распустить, мира не подписывать и ждать, пока германский пролетариат скинет жадного кайзера.