– Ложись, дура! – налетел откуда-то на нее лейтенант, придавил ее голову к земле. – Ложись! – кричал он снова где-то уже впереди, догоняя обезумевшую девчонку, сбив с ног, валился вместе с нею на жесткую, колючую, сухую траву. Самолеты, казалось, кружили над ее головой, стрекоча пулеметами. Около ее глаз взлетали полосками фонтанчики земли. Она сжалась, прильнула к твердой земле, не дышала. Сделав несколько заходов, самолеты скрылись. Стало на какой-то миг тихо, так тихо, что слышно было, как потрескивали горящие вагоны и кто-то стонал. А потом поднялся гвалт. Кого-то перевязывали трясущимися руками. Троих девчат убило. Одна из них была маленькая веселенькая татарочка Флора Валиулина. Мария на курсах сидела с ней за одним столом. На затылке – пятно свежей крови в антрацитовых, коротко стриженых волосах. Открытые, невидящие глубокие колодцы глаз и губы, сложенные по-детски так, как будто она хотела заплакать.

Все три дня стояли перед Марией плачущие губы мертвой подруги. Тосковала, ныла душа, даже есть не хотелось. Шла машинально, не чувствуя усталости. Усталость только сейчас непомерной тяжестью навалилась на нее. Хотелось хотя бы есть. Ноги, плечи гудели, гудел каждый мускул. Как во сне видела вышедшего на крыльцо сопровождавшего их лейтенанта. Он выкрикивал фамилии девчат, и они отходили к ожидавшим их командирам.

– Ильина Мария! – услышала она свое имя. – К комбату Колмыкову!

Она вздрогнула от неожиданности, подняла голову, отыскивая глазами, к кому она должна подойти. Увидела берущего ее документы молодого, тонкого в талии, улыбающегося офицера. «Совсем мальчишка», – подумала она. Шагнула к нему навстречу, вытянулась.

– Ладно, – махнул он рукой, – пошли!

– Губа не дура! Смотри, какую кралю отхватил! – услышала она справа чей-то восхищенный голос.

– Ух, ты! – сдвинул перед ней пилотку на затылок курносый толстогубый паренек. Ей было неприятно идти через толпу рассматривающих ее солдат. Реплики их злили ее. Она шла прямая, строгая, сердито прищурив глаза.

Наконец идущий рядом офицер открыл перед ней спасительную дверцу кабины.

– Садитесь! – коротко распорядился он, пропуская ее перед собой. С лязгом захлопнулась железная дверца. Лейтенант полез в кузов, плотно набитый бойцами. Прогремело несколько ударов по потолку кабины, потом показалась шапка, глаза свесившего голову офицера.

– Поехали!

Вслед за ними тронулись еще три грузовика, груженные снарядами. Машина трещала, переваливаясь с боку на бок, взбрыкивала задом на колдобинах, словно норовистая лошадь, пытаясь вытряхнуть бойцов.

Мария чувствовала, как поглядывал на нее молодой шофер, но она смертельно устала – говорить не хотелось. Закрыла глаза, расслабилась, приятное тепло разливалось по телу. Вспомнила Новый год в школе. Елку. Пришедших на праздник ребят с заводов. Их окружили школьники.

– Счастливые вы, учитесь, – с завистью говорил Марии с Иркой Витя Холодов. Он похудел, повзрослел, щеки уже тронула бритва. Неловко переступая с ноги на ногу, он прятал руки в карманах.

– Не отмываются, – виновато оправдывался он.

– Чудак, что ты стыдишься? Гордиться должен рабочими руками в такое время!

– Подумаете, что не помыл.

– Ничего мы не подумаем, не понимаем, что ли? Давай лапу, пошли танцевать! – Витька посветлел, взял Иру за руку, и они побежали в зал, где играла музыка.

– Потанцуем? – поднял вопросительно сломанные брови Сережка.

– Потанцуем, – улыбнулась Мария. Они вошли во вращающийся водоворот танцующих, кружились, кружились, кружились… Сладкая истома окутала ее, она стала легкой и, словно поплыла в воздухе. Один раз на какой-то миг проснулась, больно ударившись о дверцу кабины головой. Села поудобнее и снова, задохнувшись, утонула в теплом мареве сна.

– Хватит спать, приехали, – услышала она рядом мужской голос.

Мария открыла глаза. Кончался короткий осенний день. Внизу, в ряду обгорелых, посаженных по линейке пирамидальных тополей было свежо, сумеречно, хотя вверху еще ярко горело солнце, освещая прозрачные розовые голые ветки деревьев. Прямо под ногами – земляника. Пахнет гарью пожарища и свежим легким дымком.

– Пошли, пошли, – поторапливал офицер. Она спрыгнула на затекшие ноги, вскрикнула от боли в ступнях, залилась красной краской стыда, сердясь на себя. «Какие нежности, – подумала она, искоса глянув на идущего рядом офицера. – Заметил? Или нет? – Он смотрел на нее задумчиво, любуясь. – И этот туда же», – рассердилась она. Горящие после сна щеки гладил холодными ладонями морозец, пахнущий снегом, стылой землей. Под ногами потрескивали жесткие пластинки мерзлых горелых листьев. Стояла белесая от инея трава. От сна или от волнения Марию познабливало. Пока училась на курсах, изредка при мысли о фронте, страх сжимал сердце. А как погрузились в теплушки, он, кажется, поселился там постоянно и тем был сильнее, чем ближе подъезжали они к передовой. Это был даже не просто страх, а какая-то внутренняя щемящая сердце взволнованность, предчувствие боли, беды, смерти. И эта неизбежность: нельзя повернуть назад. Нельзя ничего сделать, чтобы этого избежать. Обреченность томила душу. На какое-то мгновение всё притупилось после изнурительного трехсуточного перехода, а сейчас сердце колотилось, и Мария не могла сдержать его бешеного биения. «Какая я, однако, трусиха. Я же здесь не одна, никто так не волнуется. Хотя бы не заметили. Так нельзя! Чего это ты? А ну успокойся!» – командовала она беспокойному сердцу.

– Семеныч! – крикнул сопровождавший ее офицер, – Принимай пополнение.

Брезент над входом в землянку закачался, не спеша появился пожилой солдат в грязной шинели, с залоснившимися от крови рукавами. На обросшем густой щетиной усатом лице на нее смотрели внимательные спокойные глаза. Что-то мягкое мелькнуло в них.

– Дите еще, – покрутил он головой. – Разве твое дело воевать? Тебе, девка, бегать по полю, да веночки плести с песенкой. И что вы рветесь сюда, как мотыльки на огонь? Эх, ма! – обреченно махнул рукой. Из-за плеча Семеныча смотрели угольки любопытных глаз кавказца.

– Вот, знакомьтесь, – повернулся к нему Семеныч, – еще одно дитя. Просто детский сад, что мне с вами, вояки, делать? – улыбнулся он доброй улыбкой.

– Гурген, – протянул руку кавказец, блеснув белым фарфором зубов.

– Савенко Иван, – представился солдат с обветренным лицом, едва помещаясь в тесном земляном коридоре.

– Вот и всё тут твое войско. А ты заместо фелшера, значит? Убило его позавчерась, – потемнел лицом Семеныч. – Неуемный был старик, земля ему пухом! – помолчал, стараясь справиться с нахлынувшим горем. Нарушая тяжелую тишину, откашлялся, с хрипотцой спросил:

– А ты сама фелшер али с курсов?

– Курсы санинструкторов закончила.

– Чего мы тут теснимся? – вмешался в разговор Савенко. – Айда в землянку.

– Откедова будешь? – снимал анкету Семеныч, спускаясь по ступенькам.

– Жила в Новосибирске, курсы кончила в Томске.

– Та-а-к! Значит, сибирячка? Ну-ну, это хорошо. Поди, есть хочешь? – спросил, входя в землянку. – Сегодня двойную порцию дали. Значит, зараз прогнать решили с энтого берега фашистов. Он тут крепок. Не один день бой будет, потому, значит, позаботились покормить вперед. – Сдвинул шинели, санитарные сумки на нарах, освобождая место.

– Присаживайся, – открыл вещмешок, достал банку тушенки. Вонзил в нее нож. – Американьской тушенкой, гады, отделываются, заместо второго фронта. Ты пойди, Иван, получи паек на санинструктора, – обратился он к Савенко. Тот беспрекословно повернулся к выходу. Чувствовалось, что Семеныч здесь старший. Он принадлежал к той породе бывалых, степенных, разумных солдат, к которым невольно тянутся люди и охотно подчиняются им. Он не командовал, не просил, а все делали так, как он сказал, как само собой разумеющееся. Взамен он брал на себя заботы, чувствуя ответственность за окружавших его людей.

– Ничего, теперь и без них одолеем фрица, – продолжал он, – лютый на немцев стал солдат, насмотрелся, натерпелся. Готов зубами его рвать!