– Что вы! – обиделась Любовь Алексеевна. – Я обувью не торгую. Мне просто хотелось вам помочь. Несправедливо: у меня много, а у вас совсем нет. Носите на здоровье!

– Спасибо, – зарумянилась Валя, смущенно улыбаясь, чувствуя себя неловко. Та заметила это, ласково обняла ее за плечи.

– Война идет, помогать друг другу надо. Ничего, всё еще у вас будет! – посмотрела на часы. – Ой! Опаздываю на работу! – заметалась по комнате, собираясь.

«Удивительный народ у нас, – думала Валя, возвращаясь домой. – Добрый, отзывчивый. Вот они с женой главного инженера и знакомы по-настоящему не были, только «здравствуйте» при встрече говорили, как соседи, а оказалось: рядом друг. Узнала, что у нее горе, сама предложила помощь. И так запросто. Говорят про нее – гордячка, а она вон какая!» Война, общая огромная беда, сделала людей более чуткими друг к другу. Вещи потеряли цену. Все подтянулись, стали строже к себе.

Там, на фронте, умирали за Родину, и каждый спрашивал себя: а что он сделал для победы, чтобы иметь право жить? Это стало главным. Может быть, каждый стремился стать не хуже других. Люди работали для фронта до изнеможения. Всем трудно, делились пищей, одеждой, ласковым словом. Стали человечнее, добрее, дружнее.

Удивительная сияющая белизна и свежесть исходила от снега. Валя торопливо шла, погружая ботинки в белый пух. И было радостно от того, что ногам тепло, и от того, что люди стали лучше, и от чего-то еще, что она не смогла бы объяснить сейчас.

В середине дня неожиданно радостный в комнату ворвался Сергей.

– Получай подарок от американского народа! – он развернул газету и достал ношеные, но еще крепкие рабочие ботинки на толстой подошве, тридцать девятый размер. – Меньше не было, и я подумал: с носком, с портянкой носить будешь. Валя померила: между пяткой и задником входило два пальца.

– Великоваты, – смеялась она. Принесла от порога желтые туфельки.

– Откуда они? – Валя рассказала. Сергей сел на кровать, держа в руках заморский подарок, задумчиво сказал:

– Вроде парень толковый наш главный, как инженер, а организатор никудышный. Неразбериха, сутолока на заводе. Эвакуировалось и съехалось несколько заводов. У каждого свое начальство, у каждого свои требования, все командуют. Приехали с семьями, детьми, всех накормить надо, ни много, ни мало, несколько тысяч! Роют землянки, как на фронте, делают нары, железные печурки приспосабливают. Работы невпроворот. Станки устанавливают прямо под открытым небом. Сотни рабочих отправлены в тайгу на лесозаготовки. Леса потребуется много для строительства цехов. Станки закрывать надо. Ворошиловградцы, сталинградцы одеты плохо, не по-сибирски. Получили вагон полушубков да вагон заморских подарков. Капля в море. Раздали самым нуждающимся. Сегодня приехал директор нового объединенного завода, Задорожный. Четыре ордена Ленина на груди, не считая других орденов. Ходит по заводу злой, смотрит исподлобья, во все мелочи вникает, пробует разобраться. Распоряжается четко, толково. Этот дело должен наладить. Приказал начинать со строительства кирпичного завода. Выбрал удачное место близко от карьера, где будут брать глину, и от завода недалеко. Учитывает – грузовых машин мало. Распорядился, чтобы через две недели шесть тысяч штук кирпичей было выдано. Похоже, дадут, нашлись знающие люди. Народ у нас замечательный, горы готовы свернуть, только укажи которые – сдвинут! За один день много сделал: ликвидировал все директорские должности, поставил начальниками цехов. Точно распределил, кому, сколько, каких рабочих дать. Сегодня же с парторгом, главным инженером вылетел в Москву, в ставку Верховного главнокомандующего.

Мишутка подполз к отцу, цепляясь за край сапога, встал. Сергей взял его на колени.

– Есть будешь? – спросила Валя. – Я картошку сварила.

– Буду, давай только побыстрее, на минутку прибежал, принести тебе ботинки, а то вон как похолодало. Вчера еще босиком по земле ходила, а сегодня уже снег лежит.

Валя развернула кастрюлю с картофелем, поставила на стол.

– Смотри, он меня целует, – расхохотался Сергей. Валя оглянулась, Сергей, наклонившись, держал в зубах круглую карамельку, на больших ладонях лежал на спинке сын. Тянулся, вцепившись руками в волосы отца, чмокал конфету, касаясь губенками его губ. Вдруг конфета выпала изо рта Сергея, упала в рот ребенка. Малыш стал сатиново-черным, с выкатившимися глазами, делал какие-то движения животом. Сергей побелел и невнятно мычал.

Валя схватила сына за ноги, опрокинула вниз головой, ударила по спине раз, другой. Карамелька выпала изо рта Мишутки, стукнула об пол, покатилась под кровать. Покраснев, Мишутка закричал.

– Разве так играют? – упрекнула Валя мужа, прижав сына к плечу. Напоила водой. Малыш, плача, терся носиком о плечо.

– Ешь, картошка на столе. Мне пора его спать укладывать.

Сергей взял картофелину, руки дрожали.

– Фу, черт, не могу прийти в себя, – бросил картошку обратно в кастрюлю. Подошел, обнял обоих, уткнулся головой в Валино плечо. Постоял немного, поцеловал жену в нежные губы.

– Умница. Не растерялась, – снял с гвоздя шинель, взял американские ботинки. – Посмотрю, у кого совсем развалились, отдам.

– Постой, на заводе съешь, – Валя сунула ему в карман несколько картофелин.

– Побежал. Обеденный перерыв кончился. Утопят еще станины в неокрепший бетон, будет перекос, придется переделывать. Не жди вечером. Не знаю, когда удастся прийти. Да, самое главное забыл сказать: я подал заявление в партию.

Еще рассвет не снял черный занавес с окон, а девчонки спрятали по куску хлеба за пазуху, чтобы не застыл, и пошли.

Развесил седые космы мороз по деревьям на безлюдных улицах. Спали черные, замерзшие громады пятиэтажек, отчего становилось еще холоднее.

– Градусов под сорок, не меньше, – кутая нос в шаль, зябко стукая зубами, еле выговорила Мария.

– Если бы не ветер, было бы терпимо, пойдем быстрее, – отвечала Ира. Вышли из города, пошли лесом – стало теплее. Здесь тихо, да нагрелись от быстрой ходьбы. Совсем рассвело, когда показалось поле. Снега мало, потрескалась стылая земля. Скользкая, в смерзшихся кочках дорога. Серой мохнатой массой вдали шевелился лес. В поле пусто, ни души, тоскливо, холодно. Небритой щетиной торчит стерня сквозь тонкий снег. Высокими, сломанными кустиками сиротливо дрожит у дороги серебристая полынь. Шагают широко столбы, гудят от мороза провода. Упал длинными кусками куржак, потревоженный взъерошенной вороной. «Кар-р!» – простуженно захрипела она и полетела в сторону леса.

Продувает плохонькую одежду. Головы закутаны платками, остались одни глаза с капельками льда на ресницах, который время от времени тает, склеивает веки, вода заливает глаза, плохо видно. Они останавливаются, вытаскивают замерзшие руки из старых варежек, снимают ледяные бусинки разбухшими от холода, красными пальцами, скорее прячут руки в рукава, поджимая пальцы. По щекам бегут холодные ручейки и тут же стынут, обжигая кожу. Шали сначала намокли от дыхания, липли к ноздрям, мешали дышать. Девчата их немного оттопырили – те тотчас застыли, и ледяным забралом торчали перед ртом. Нос иногда касался этой твердой, ледяной корки.

Жмутся девчонки друг к другу. Всё чаще скользят замерзшие, усталые ноги, не слушаются. Держатся за руки, чтобы не упасть. А дороге, кажется, нет конца.

– Говорила, не ходи, – корила Мария подругу, – еще обморозишься, простудишься, заболеешь.

– Как я тебя одну отпущу? Вдвоем всё веселее. Не обморозимся!

Рассчитывали – «попутка» попадется, но машин нет на дороге, все на фронте. Село, в которое шли, считалось самым близким от города: километров тридцать – сорок, точно никто не считал.

К середине дня в мглистой морозной дымке повисла мутная льдинка солнца.

– Надо ж, полдня идем и ни души, вымерли все, что ли?

– Морозно, боятся далеко идти, сидят по домам. Это мы с тобой такие храбрые, что всё нипочем.