– Я вижу, вам сегодня хочется поговорить, простите, но у меня нет больше времени с вами спорить, меня ждут студенты! – Ромашова вскинула гордо голову и засеменила к выходу, ставя ступни ног наружу.

У Вали горели уши. «Всё же факт постыдный, – думала она. – Есть русская пословица: «Взялся за гуж – не говори, что не дюж!» Конечно, обязана уметь!» – она чувствовала себя виноватой. Молчала во время спора, но была на стороне Марины. «Да, я грешна, но говорить «правду» в глаза и не подумать о том, что это может быть ошибка? Что субъективное мнение может сложиться неправильно, а человек уже обижен. Бывало так, что и я была не права, и мне приходилось жалеть о сказанном. Действительно, извинениями исправить обиды нельзя. Человек незаслуженно пострадал, и этого не вернешь, не исправишь! Марина Алексеевна – умница, какой урок преподала не только Елизавете Семеновне, но и мне. Институт дает нам образование, но не дает воспитания, – думала Валя, направляясь в аудиторию, – а как это необходимо!»

В аудитории на стенах развешены таблицы, в том числе показывающие выправление вывиха. Валя села перед ними. Ей больше понравился способ Коха, она несколько раз проделала его на своей руке и запомнила на всю жизнь.

Дежурство сравнительно спокойное. Врачи ушли домой. Чтобы отвлечь Валю от невеселых мыслей, счастливо улыбаясь, Марина говорила:

– У меня есть жених на фронте, влюбленный, наверное, с пятого класса. Уже тогда лазил к нам в сад и часами ждал меня там. А когда у меня ломался протез, и я не могла идти в школу, он после занятий сразу бежал к нам и засиживался до позднего вечера у моей кровати. Всегда носил мой портфель. Нас дразнили: «жених и невеста». Он относился к этому совершенно спокойно. Пока не ушел в армию, был бессменным моим спутником и нежным другом! Сейчас часто пишет ласковые письма. Мечтает, если останется жив, жениться на мне. Я не разочаровываю его, – сказала грустно. – Пусть ему там, на фронте, будет теплее. А как потом, видно будет.

– Разве вы его не любите?

– В том-то и беда, что люблю, поэтому, скорее всего, и не пойду замуж.

– Почему?

– Какая из меня мать? Заплачет ребенок, я встать к нему не могу без протеза или костылей. Он никогда не видел мою культю, на него это может произвести страшное впечатление! Пройдут годы – пройдет и любовь. Ничего нет вечного. Он пожалеет, что женился на калеке. Нет, пусть всю жизнь любит меня, как свою мечту, без разочарований! – грустно закончила она.

Зазвонил телефон, Марина резко соскочила со стула, что-то треснуло. Словно красная краска, румянец залил ее лицо.

– Кажется, сломался протез. Совсем новый! – досадовала она. – Только две недели как получила.

Валя сняла трубку, выслушала.

– Хорошо, сейчас приду, – поступил больной с острым аппендицитом.

– Валечка, как же ты одна.

– Ничего, Марина Алексеевна, аппендицит я уже оперировала и не один раз.

– Аппендицит аппендициту рознь, другой раз опытный хирург залезет в живот, а вылезти не может. Как расположен. Я буду ассистировать.

– Как же вы?

– На табуретке, на колене. Принесите костыли, я сниму протез. Вот видите, какая же из меня жена?

– Не надо, посидите рядом, туго будет – помоетесь, поможете. Попробую прооперировать с сестрой.

Снимая маску с лица после операции, Валя, довольная, говорила:

– Флегмонозный отросток, толстый, с мой палец. Стенки тонкие, я тихонечко выводила его в рану, отгородилась салфетками, на всякий случай. Осторожно перевязывала брыжейку. Очень боялась, что лопнет у меня в руках.

– Молодчиночка! Вот, ты уже можешь называть себя хирургом. Первая самостоятельная операция. Сколько ты их сделала на трупах?

– Двадцать четыре, но это все-таки совсем другое дело.

– Конечно!

– Мариночка, я сейчас вызову дежурную машину, пусть она отвезет вас домой. Если поступит больной, где я сама не справлюсь, вызову Ксению Павловну или профессора.

– Да, пожалуй, так будет лучше, – ответила задумчиво Марина.

Дежурство спокойное. Поступил больной с завода с оторванными пальцами. Валя обработала рану. Совсем поздно приняли больного с сотрясением мозга, он был в сознании. Уже в первом часу ночи сбросила туфли, как была в халате, легла на спину и тут же заснула.

Проснулась от того, что кто-то теребил ее за плечо.

– Да проснитесь же вы, наконец, – говорил женский голос, – в отделении воры! – Валя села.

– А почему темно?

– Перерезали провода, наверное, во всем корпусе нет света, телефоны не работают, – тревожно шептала дежурный врач терапевтического отделения. – Они были у нас, теперь поднялись к вам.

– И что же вы хотите от меня? – спросила Валя. – Чтоб я пошла в темноте их искать? Поднимать шум не могу, у меня тяжелые больные после операций. Пока они сюда не придут, я отсюда не выйду. – Валя пересела с кровати на стул, поджала ноги. Холодно. Ее знобило. На столе лежали два пирожка с повидлом, которые дали на ужин. Она их оставила сыну. Сейчас машинально нащупала и съела. Дверь ординаторской тихонечко открылась, и Валя увидела, что кто-то ползет по полу из коридора.

– Кто это? – спросила Валя вполголоса.

– Это я, Татьяна, – отвечала операционная санитарка, – думала, вы еще не знаете, что у нас в отделении воры орудуют, приползла позвонить по телефону.

– Не работает телефон, – шепотом сказала Валя. Татьяна сидела на полу.

– Тогда я поползла в гинекологию.

– Сиди тут! Выйдешь в сад, а там кто-нибудь наверняка подстраховывает их «на стреме», – вспомнила Валя, как это называется. – Еще прихлопнут тебя.

– Нет, я буду осторожной.

– Татьяна, сиди здесь!

– Не могу сидеть здесь, надо сообщить в милицию! – она выползла на четвереньках, как большая белая кошка, осторожно прикрыв дверь.

Тихо, кажется, слышны удары сердца.

– Почему во время войны растет уголовщина? – шептала терапевт.

– Может быть, заниматься ею некогда…

Валя подошла к окну. Ночь темная, зубчатой массой темнел сад, далеко, сквозь черное кружево деревьев, горели окна гинекологического отделения. Казалось, прошла целая вечность, пока внизу загудела машина, захлопали дверцы, послышались голоса.

– Вот здесь подождите, – говорила Татьяна, открывая дверь ординаторской. – Я сейчас принесу лампу из операционной.

Потом впереди шел милиционер с лампой в поднятой руке, позади него Валя, Татьяна и врач из терапии. Темными страшными провалами казались открытые двери палат. Тихо. В коридоре, положив на руки голову, за столом крепко спала сестра.

– Спит, стерва, – выругалась Татьяна.

– Вот и хорошо, что спит, а то бы ее стукнули, – сказала Валя, подошла, тихонько потрогала ее за плечо. Та вскочила, поправила косынку, оправдывалась:

– Я не спала, только голову положила на руки, Валентина Михайловна.

– Ладно, ладно, хорошо.

Дверь в комнату старшей сестры взломана. Несгораемый шкаф вскрыт. Здесь хранились документы, ценные вещи больных, карточки, наркотики. Шкаф пуст.

– Воры проникли через дверь, выходящую в сад, – строил свою версию милиционер, – там же вывернули пробки, телефонные провода перерезали.

– А я еще подумала, почему дверь в сад открыта? – удивилась Татьяна. – Но, видно, они уже ушли. Вот бы я нарвалась – от страха померла!

После дежурства врачи не отдыхали, сразу включались в рабочий день.

Домой Валя шла медленно, устало. Темнело. Прозрачным ломтиком мандарина на сиреневом восходе уже плыла луна, а лучи заходящего солнца еще освещали верхушки деревьев, подрумянивали трубы завода. Жарко. Душно. Второй месяц ни одного дождя. Прошлой ночью затянуло небо, но к утру тучи куда-то ушли.

Напротив хлебного магазина Валя запнулась за что-то мягкое. Под ногой лежал бумажник. Она почему-то испугалась, не раскрывая его, вошла в магазин. Хлеба не было. Пустые полки, пустой зал.

– Вот, сейчас нашла, – говорила Валя, подавая бумажник продавцу, нахальной девице с кудряшками.

– Что там? – загорелись любопытством ее глаза.