«От скотства, от бойни, от хлева…» От скотства, от бойни, от хлева с сумою и смутой – внутри пока доберешься до «Хлеба», останутся лишь сухари. И ты, замирая от счастья, сухарь обменяешь на чек и снова вернешься в ненастье, в свой город, в свой голод, в свой век. В свой ад поплетешься обратно, плутая, как в соснах, в домах, сбиваясь в пути многократно: в грехах, как в шелках, как в стихах. Но светом каким-то ведома, ведома незримой звездой, окажешься вдруг возле дома и дом тот окажется твой. …Свет лампы и чай с сухарями — и так слишком много дано! — и ночь – прочь уходит дворами, а поутру смотришь в окно: как за ночь снега подросли-то, сугроб – точно сахара кус, и в воздухе зимнем разлито веселое имя – Исус. «Любовь бессюжетна, как Феллини…»
Любовь бессюжетна, как Феллини, и детальна, как «Евгений Онегин». Любить – это не значит что-то делать, любить – это само ДЕЛО. «Что ты делаешь?» – «Люблю», — и так в каждую секунду жизни. При этом ты можешь стирать белье в ванной, а он – играть Гамлета на сцене — вы оба будете делать одно дело: любить. Любовь не слепа — у нее просто другие глаза. В шестнадцать лет я страшно боялась, что вот меня полюбят, а я вдруг заболею какой-нибудь некрасивой болезнью, под этим подразумевалось: ячмень, флюс, чирей, — я боялась: как же ОН увидит меня ТАКУЮ. Теперь не боюсь: ОН увидит другое. Как если бы сквозь несколько матрешек можно было увидеть самую маленькую: матрешку-крошку, девочку, Психею. У Психей не бывает чирьев. «Леону Верту — кода он был маленьким». По утрам он особенно похож на мальчика. Мальчика-с-бородой. Мальчик играл вечером в Робин Гуда, приклеил себе бороду, бегал по лесам, стрелял из лука, распевал песни, устал, не почистил зубы, не вымыл ноги, залез в кровать, свернулся эмбрионом — и уснул. А утром проснулся – с бородой! и ты его не ругаешь: Робин Гудов не ругают. Любовь глуповата, она детский лепет, телячьи нежности. Двое едут в метро. Она держит кулек с клубникой, берет ягодку, откусывает половину и дает Ему. Берет – откусывает – и дает. И так всю дорогу. Ну что за дурь! Неужели нельзя: одну ягодку – себе, другую – ему? Ведь так тоже – пополам!.. Они смеются. Они «то, что говорится, счастливы», — это о супругах Маниловых. «Каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек, и говорил трогательно-нежным голосом, — выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек». Ну и что, что у Манилова книга вечно открыта на 14 странице? И что он никогда не выстроит подземного хода, каменного моста, дома «с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть Москву»? Ну и что? Чего они стоят, все эти «бельведеры», в сравнении с «кусочком»! Да одним этим «кусочком» спасены и сам Манилов, и Алкид с Фемистоклюсом, и «душенька» – Психея. Любовь не любит собственные имена — любит нарицательные: кисонька, заинька, рыбонька, детонька, солнышко, золотко, тюля – муля, лапуля, ичик – мичик – карабичик, инусик – подусик, кук – хрюк, Чук и Гек, Мур: «имя собственного ребенка». Любовь – это ночь и тишина, и ты сидишь у окна, ты что-то читаешь, а может быть, пишешь, при этом ты вслушиваешься и слышишь: это его шаги: «Господи, помоги!..» — сердце стучит в ушах, это за шагом шаг, вот он подходит к двери — дальше нельзя стихами, дальше стихи стихают — сердце одно стучит… Ключ, поворачиваемый в ночи, — это вершина любви. Пик коммунизма, как сказали бы большевики. Они всю дорогу «учились, учились и учились», они прорывали подземные ходы по всей планете, они строили дома с бельведерами, откуда можно увидеть светлое будущее. Они умели все, кроме одного: быть маленькими. И потому вымерли. Как мамонты. А Манилов остался. |
