— Катерины.

— ...нужно так доверять? Не есть ли и ее бред, внушенный, так сказать, извне, следствие чьей-то злой воли, отнюдь не моей, поверьте, я сам в обычной жизни слабая и бесхарактерная персона, а моих врагов, желающих мне отплатить за свои карьерные неудачи, творческую несостоятельность и другое? Какое, вы, собственно, имеете право... — Он вошел в раж. Он излагал долго, красиво и убедительно. Он встал, прошелся по комнате, мельком окинув скромные полки с несколькими томами облезшей медицинской энциклопедии, портрет какого-то неизвестного в очках.

— Карл Густав, конечно? — ткнул пальцем в портрет, внезапно прервав свой монолог.

Бульканье и гудение в комнате прекратилось. И часы вдруг пробили пять. Он с удивлением оглядел кабинет внимательнее; часов нигде не было. Психиатр, бледный и потерянный, теребил петельку халата.

— Что с вами? Да на вас лица нет?

Да, да, именно, именно, лица, лица нет, вдруг заговорил психиатр, нет на мне лица, вы так точно заметили, так ясно выразили главную проблему моей трепещущей индивидуальности, приходится, конечно же, скрывать, нет, нет, как вы сказали, так оно и есть, то есть нет, лица-то нет, оно только проклевывается, слышите, стучит в висок, пять раз только что протукало, именно, именно — и он, сдергивая с себя сначала халат, потом галстук, потом рубашку, предался изощренному самоанализу, он обнаружил у себя возле пупка горячую точку планеты, точку властолюбия, вот, глядите, глядите, горько ликовал он, вот почему мне столь приятно общение с вами, с самим директором, так сладко вас воспитывать, точно школьника, совершившего дурной, гадкий поступок, а вот здесь, вот здесь, он пощипал свой желудок, царит мой консерватизм, мой страх перемен, я пытаюсь бороться с ним по системе голодания, уничтожаю его как червя, а теперь гляньте-ка вот сюда, — он начал расстегивать брюки, — я же переношу на моих пациенток эротическое влечение к собственной бабушке, более того, воспринимаю его как маузер, из которого могу убить, наконец, моего отца, отомстив ей за невнимание ее ко мне, голенькому, скользкому, ползающему по огромной кровати, и за преклонение моей матери перед отцом, мужем ее, как перед самим Господом Богом...

Все это мне знать абсолютно ни к чему, сказал я ему, чувствуя, что моя черепная коробка стала прозрачной, и в ней закружились розовые и желтые, неизвестно откуда появившиеся бабочки, у меня, простите, деловая встреча с китайцем, тоже абсолютно желтым, но в розовой шапочке.

Наташа расхохоталась. И Лев Александрович улыбнулся.

— В розовой шапочке? — она захлопала в ладоши. — И тоже совершенно желтым?

— Но, поверь, что тогда мне было не до смеха, я ведь рассказывал тебе, что я это я плюс они, мои мерзавочки. А тут вдруг рука, обретя рот, решила сожрать хозяина-тело. Жуткое чувство.

— Ты раньше сравнивал себя планетой, а их со спутниками.

— Пусть так. Мы намертво все четверо были связаны силой тяготения, более того, возможно, наша с ними взаимная зависимость создавала какую-то особую гармонию, необходимую не только нам, но, например, и моей Тамаре...

— И ты надеялся и меня, наконец-то, водрузить на свое, спутниковое место возле тебя, чтобы я, как та Наташа, как ее?

— Козявкин.

…вышедшая замуж, и как бедная девочка Катя, которую ты прозвал...

— Балда.

...и как толстая Лиля Опилкина...

— Монстр.

...не в силах была оторваться от вас!

— Без мерзавочек и любви их ко мне я бы не выжил. Но появилась ты... А когда система разветвляется, она теряет устойчивость. Кроме того, ты же понимаешь, чтобы нам с тобой не расстаться, тебе нужно стать нашей, пройти инициацию под баобабом, а ты пока сама по себе, на стороне, в своем тъмутараканье, а я ведь все равно, я честно тебе говорил, на тебе не женюсь. Может быть, именно твоя отдаленность от нас, а не глубина опасна для меня. . Ты расшатываешь систему.

— Но ведь Козявкин от вас ушел?

— Козявикн вернулся. И у Катьки все пройдет, это реактивное — от страха, что ее отдадут под суд, если германского отпрыска не вернут живым.. Ей уже сообщили, что его вернули.

— Слава Богу!

— А тебя порой я действительно боюсь.

Они сидели, не зажигая света.

* * *

— Я понял сейчас, отчего мне бывает страшно с тобой, — опять заговорил он, — ты уводишь меня в свой сон. Помнишь, я рассказывал тебе, мне часто снится лежащий человек. Мне вдруг показалось, что я не смогу однажды вернуться обратно из этого сна и вместо меня останется он, то есть тоже я, но не такой, как теперь, а другой, чужой, непонятный, к которому я никогда не смогу привыкнуть, который сильнее меня... — Он закурил. — Но пока мы вместе, я и три мои добрые малютки, которые умеют не только любить, но, и это-то самое главное, умеют жалеть, пока мы связаны, сплетены в одну сеть — она всегда выловит, вытянет меня из моего сна обратно, а ты... — Он закашлялся от попавшего в горло дыма.

— Знаешь, — сказала она, рассеянно водя пальцами по его волосам, — ты всегда твердил мне, что существует только бессмысленность, но именно благодаря тебе я поняла, что жизнь осмысленна и прекрасна. Как же так?

Лунные блики плавали и тихо тонули в глубине комнаты.

— То ли мне приснилось, то ли психиатр действительно орал мне, что я уморил Офелию. — У он произнес как Ю.

— Юморил? — повторила она.

— Юмор — способ забыть, что мы смертны, — пробормотал он, садясь на постели, включая торшер и зачем-то надевая очки. — Это спасательный круг.

— А разве мы смертны? — удивилась она, взлетая. Она упруго набирала высоту, он поспешно схватился за ниточку и, уже поднимаясь в воздух, заметил, как медленно и степенно из-за облачных высот, из поднебесной дали опускается на землю гражданин Козявкин, располневший от сытой и спокойной потусторонней житухи. Но пока сам Козявкин спускался, душа его, названная Натальей, летела все выше, все выше, и за ниточку ее держался (Николай Каримович, специалист широкого профиля, впоследствии, слушая Лилю Опилкину, разъяснил, что представляемое образно в виде ниточки на самом деле не что иное, как невидимый канал эмоциональной связи, хорошо уже знакомый тем, кто занимался телепатией, пусть даже мимолетно и недоверчиво, как Зигмунд Ф., канал, именуемый архаистами, а также всеми, кто недоверчиво относится к новой терминологии, старинным термином — ЛЮ... ) и за ниточку ее держался. (Нет, Лилька, так нельзя писать, взмолился профессор Голубков, тоже, кстати, держащийся за свою ниточку) ты? я? он?..

Ю — повсюду, ты видишь, ты слышишь, ты чувствуешь вольную, небеснуЮ, и морскуЮ, иЮньскую, летнЮЮ силу моЮ?