И, действительно, он проснулся. Во рту было гадостно, как после полка, ломило колено — вчера с Натальей они взяли и надрались, аки дикие скифы, и он, споткнувшись, ударился о дверь.

Ты освобождаешь меня от комплексов моих стародевических, признавалась пьяная Наталья, и мне хорошо становится, я радуюсь, что можно жить так, свободно и раскованно, не стесняясь своей природы, не враждуя с физиологией, впрочем, может быть, и это не так, а просто я отношусь к тебе как к заботливому родителю, у меня ведь не было отца, мать разошлась с ним, когда я была грудной, нет, нет, совсем в другом дело, у меня всегда было такое чувство, будто кто-то сочинил мою жизнь и я не могу вырваться за пределы страниц, все, что я чувствую, что делаю, мои слезы и радость — только плод чьего-то воображения, и я сама — не человек, совсем нет, а вымысел, персонаж, и вот сейчас, будто кто-то, то есть, да, именно ты, ты вырвал меня из той книги, вырвал и страницы ее сжег, мне сначала было так страшно оказаться в полной пустоте, я поняла, что ничего того, что я испытывала, не было, что были самообманы, иллюзии, чей-то вымысел, властно навязанный мне, и я только думала, что чувствую и живу по своей воле, нет, я и не думала так, ведь именно сомнамбуличность моя и пугала меня порой, и вот, благодаря тебе, я оказалась в полной пустоте, и, словно оболочки, словно чужую одежду, сбросила я все иллюзии, которыми жила, и абсолютно голая, как лист, как трава, оказалась теперь, вырванная из книги, написанной кем-то, я сначала вообще испугалась, что меня в реальности-то и нет вовсе, но, оказывается, есть — я живая, я могу чувствовать, ощущать как я, а не как сочиненная кем-то героиня. И не нужны мне от тебя ни сольный концерт, ни музТВ, понимаешь? Ты не для этого мне послан судьбой. Я должна была освободиться от своей вражды с собственным телом. И простить Никодима. И понять, что действительно у меня есть певческий дар, Божья искра. Она и поведет меня, создавая, следуя высшему замыслу, узор моей жизни. Я теперь будто второй раз родилась...

— Я всегда утверждал, что столкновение с бесом или губит, или возжигает внутренний свет, — пробормотал он, допивая вино.

— Так странно, так прекрасно ощущать себя живой! — смеялась и плакала Наталья. — И все — благодаря тебе! Смотри я лечу!

* * *

Надо же, Максимилианчика нашли, всплескивала руками супруга Сидоркина, одновременно помешивая кашу. Мяса в доме не было вторую неделю: денег не хватало ни на что. Оказалось, что украли малыша какие-то родственники девицы-воспитательницы, вроде, у ее отца был брат-бандит, он и украл, чтобы получить большой выкуп. Что на свете творится! Совсем нравы рухнули. Рухнули, как стены Рима. Сидоркин шумно высморкался. Он был зеленоватого цвета, что отметила супруга, но не сообщила ему — мнителен, как дед. Ты, помнишь, говорил мне, что девица очень неприятная, тебе, Федя, не откажешь в проницательности, супруга продолжала мешать Сидоркину размышлять тихо о своем. А размышлял Сидоркин о рыбалке и милой его сердцу деревушке детства, куда он поедет летом, если все будет нормально. Ласково плескалась речка, песочек желтел, на леске, посверкивающей на солнце, подрагивала бархатистая бабочка. Клюет, Леня, клюет. Вижу, Фёдор. Бабочка, как гимнастка, цепко удерживаясь на леске, заскользила вверх. Но то, что они поймали, поразило их: с одной стороны, неясно было, откуда в речушке такие большие киты, с другой стороны, непонятно, как, находясь, в мелководье, они не были замечены никем раньше, если только, поднатужившись, не предположить, что они постепенно вплыли в речушку, заблудившись, ведя свой путь из моря, как любые мористы, то бишь существа вольготно живущие лишь в больших водах, но вот что особенно удивляло — как удалось им с такой легкостью вытащить китов на берег, почему не порвались лески, не сломались удочки, не заболели руки от непосильного напряжения, может, киты, того, были не всамделишные, а надувные? Но, глянь, Леня, они же как дышат-то, киты эти, а жар от них идет какой, точно от печки, тоже занятно вроде, от мористов-то веять должно исключительно подводным холодом, а тут жарко. Жарко, как в бане, Федь. А че это ты так скорежился, а? Правый бок болит? Дак у меня же болит правый, значит, у тебя, раз ты Леня, должен болеть левый, ленивый то есть. Он застонал и очнулся, чего ему делать, в сущности, давно уже не хотелось, а сама девица попала в сумасшедший дом, говорят. Так закончила жена Сидоркина свой волнительный рассказ об одном небольшом преступлении, совершенном на тихой улочке в тихое вечернее время и раскрытом, как ни удивительно, бойкими смекалистыми работниками следственного отдела.

— Кашу давай есть.

— Давай. — Сидоркин был вял. У него опять болела печень, которая вырастала под его ребрами бесшумно и неотвратимо, как плавник акулы под маленьким плотом. Слишком крупные рыбы, это всегда опасно, так подумал Сидоркин, запивая аллохол остывшим грузинским чаем.

— Вот так-то, — подводя итоги, сказал он. Ни добра я не нажил, ни славы, а все потому, что был прост, честен и порядочен. И в это мгновение акула стала медленно всплывать, она всплывала, разрезая плот, потом печень, потом все тело, щуплое, жилистое тело Сидоркина, пока не прошла его насквозь — и, выплыв через окно за пределы маленькой речушки, в которой ей было тесно, особенно если учесть, что речушка кишмя кишела китами, подалась восвояси в далекие воды, в чужедальние края.

Каша растеклась по выцветшему линолеуму. Жена Сидоркина запричитала. Распахнулись все двери, вбежали все соседи, мутер и фатер, ничего не понимая, продиралась сквозь толпу за маленьким белокурым Максимилианом, уже подлетевшим близко-близко к узкой красной лодочке, которую вместо разрушенного плота сколотил все тот же Леня, пьяный и небритый.

* * *

— ...таким образом, она включила вас в свой острый реактивный бред, — завершил объяснение психиатр, — меня она считает Иисусом Христом, а вас искусителем...

— Вы уже говорили, — прервал он резко, — все понятно. Так чем могу служить?

— К сожалению, мне придется задать вам пару-тройку вопросов.

— Пожалуйста, — он пожал плечами.

— Пациентка утверждает, что у вас некоторое время назад были близкие отношения...

— Может, я в придачу уморил пятнадцать человек и бросил их на сундук мертвеца?!

— Понятно, — психиатр что-то начеркал на листочке. — Пациентка так же признается, что вы к ней относились лучше, чем кто бы то ни было, но... но не вы ли дали ей уничижительное прозвище «Балда»? Внушить человеку комплекс неполноценности...

— Это что — тоже она утверждает?

— Я понял, вы не хотите отвечать.

— Я отрока не воровал, так чего от меня вы ждете?

Доктор строго смотрел на него. В соседней комнате вдруг забулькало и загудело.

— Я понимаю, ваша миссия глубока и почетна, вы ведаете человеческой душой, более того, вы лечите больной человеческий дух, но, полноте, почему вы вообразили, что словам безумной Маргариты...