Наташа стояла одна возле подъезда, и на ее скромную белую горжетку падал скромный, белый российский снег. Она глядела вверх на окна.

* * *

Путаясь в собственных руках и ногах, компания высыпала прямо в снегопад.

— Помню, из снега лепили, — сказала Катя., — и морковку нашли ...

На правый ее сапожок приземлился клочок газеты.

— Путь мориста, — прочитала на обрывке стоящая рядом Лиля. И озадачилась.

— А порой мне самому хочется петь, хотя, признаться, я лишен абсолютного музыкального слуха, но ведь это не мешает мне чувствовать музыку?

— Да, — кивнул Козявкин, стряхивая с его пальто снег, — ты чувствуешь музыку, мудрый хранитель баобаба. И не волнуйся, ей ведь с нами будет лучше.

— Я здорово тогда слепила из снега! Ой!

Лиля наклонилась и подняла торчащий из снега прутик. А снег все падал, и пело снежное его, пело пушистое его, непознаваемое, неопределимое... что?

Я сейчас вычерчу узоры наших жизней. Они только начались. Твоя, Козявкин, началась от побега к щастью. Моя — от голубя, выпорхнувшего из исторического романа, твоя, Катюнь, от какого-то неизвестного мне другана Толяна, надеюсь, он добрый парень, его — от... И Лиля отбросив прутик, с тревогой и нежностью посмотрела на Льва Александровича. Да, именно так, господа. С тревогой и нежностью.

— Лучше, чем где? — спросил Лев Александрович, на секунду отвернувшись от тихо подходящей к ним Наташи, чтобы успеть зачем-то озорно подмигнуть Кате.

— Ой! — вскрикнула вдруг Катя, поскользнувшись; она схватилась судорожно за его импортный рукав, и он, в свою очередь, ухватился за плечо Лили, которая, потеряв равновесие, стала падать на Козявкина, а Козявкин на него, а он на Катю, но Катя, которой с ними было так хорошо, лучше, лучше даже и вот так сказать, было всегда тепло и весело, е-мое, отпрыгнула в сторону как трепетная лань, глупости, говорила впоследствии Лиля, и могла я такое подумать, какая лань, дикая кошка, укравшая кусок колбасы, нет, нет, обжилась обидчивая Катя, я отпрыгнула, как индеец с томагавком (оказывается, милый, рассказывала Лиля профессору Голубкову, наша Балда в детстве бредила индейцами), она отскочила в сторону с тем же возгласом:

— Из снега, я ее слепила из снега! Ой!

— Все понятно, — невпопад обрадованно проговорила Лиля, — я догадалась — просто на оторванном клочке была Ю!

— Знакомьтесь, — сказал Лев Александрович, — Катя, Лиля, Наташка-прим, а это еще одна... — он повернулся, чтобы представить Наташу, махнул ладонью, но ее не было, а на ее месте стояла, улыбалась ему и кивала глухонемая дочь известного композитора.

И тогда Лев Александрович упал и сломал ногу.

Кружился медленно и легко, словно в юности твоей, Лиля, твоей, Катя, и твоей, и его, его юности, Наташа, вспоминая, глядела вниз, через узкое оконце, на монастырский двор, усыпанный белым яблоневым цветом, но о чем вы? или мы? или — кто? но тебя, но тебя мне все равно не забыть, неуловимый, как любовь, неисчислимый, как слезы людские, снег, снег, снег, снег, снег, снег, снег, снег, снег, снег, снег...

Глухонемая дочь известного композитора на пустынной улице склонилась над упавшим и прикоснулась к его холодной руке неслышно, точно снег, снег, снег, снег...

© 1996 - 2017 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" | Адрес для писем: [email protected]

 </p>