– Ну, уж и совсем непохоже.

– Похоже.

– Ну, нет, непохоже. На Александра Первого и то больше.

– Да, да, – Николай Каримович закивал, закивал, – его-то я в виду и имею.

– Ой, – вдруг ойкнула секретарша, – что-то у меня в поясницу кольнуло.

– Вступило?

– Кольнуло.

– Коли кольнуло, то и до того, чтобы вступило, недолго ждать. Сделаем массажик.

– Да? – секретарша отвела глаза и вздохнула.

– Сделаем, милочка, предупредим болезнь; болезнь-то проще предупредить, нежели вылечить.

Секретарша, пару секунд помедлив, открыла дверь и прошла в кабинет директора; там, во второй комнате, притулилась зелененькая кушеточка. Со сладкою грустью на челе мануалотерапевт шел следом.

– А что, правда, люди живут не один раз, а несколько? – поинтересовалась женщина, улегшись на живот и задрав нежно-розовую футболку, оказавшуюся под пушистой кофтой, снятой и отброшенной в сторону, как, бывает, отбрасывается в одно мгновение прошлое.

Николай Каримович, склонившись над секретаршей, как баба над колодцем, загляделся на ее ровненькую, гладенькую спинку.

– Живут, живут, – опомнившись, заторопился с ответом он, – и как еще живут. Кто какие грехи сотворил, тот за них на своей следующей странице нескончаемого круговорота воплощений наказание несет, а кто жил праведно… – Ладони его, покружив, опустились на белую равнину как ястребы, клювами обожгли, настигнув убегающую по узенькой тропинке змейку, да вдруг рассыпались, десятью зайцами на все четыре стороны поскакали, потом курочками обратились, клюющими невидимое зерно, склевали и голубками тут же стали, воркующими, барахтающимися в розовой пыли, пока и голубки на солнце не растаяли, и не потекли водою, не вздыбились волнами, вое сильнее, все сильнее бьющими в берега…

– …а кто праведно, тому и в следующей жизни уготовано приятное вознаграждение.

– О-о-о, – секретарша попыталась повернуть голову, – ка-а-ак-то у вас все как в банке получается.

– Банк – он ведь и есть одна из моделей нашего с вами бытия, голубонька.

– А-а-а, да?

– Припомнить достаточно, голубонька, популярнейшее выраженьице – «Бог дал, Бог взял» – и все нам станет ясно, и все понятно.

– О-о-о чем вы?

– Все о том же милая, о том же – о великом законе кармы. Об Атмане да о Брахмане. – Внутренний массажик, однако, не помешает. Однако, нет!?

…Отворачиваясь от его синих коленей и красных шерстяных ласт, она торопливо оделась.

– Слышал я, голубонька, что у вас вакансия есть – и с командировками заграничными, словечко замолви, рыбонька…

…шевеля плавниками, розовыми и голубыми, не мигая блекло-нежными, поплыла, поплыла, поплыла, пока не ударил в нее подводный прожектор: так замолви словечко, рыбонька?.. И дно осветилось, а его синие тарелки тускло загорелись на мохнатых венозных столбах, точно глаза осьминога, ножки у вас прелестнейшие, скажу я вам.

– Я попробую узнать у Льва Александровича.

– Буду благодарен.

* * *

Как-то у нас в народе бытует мнение, что актрисы – все шлюхи, торговые работники – жулики, а все иностранцы априори, так сказать, по условию задачи значительнее умнее наших соотечественников. И что бы иностранец, хотя бы и этот, приехавший, с его шведской моделью в башке, не изрек, все воспринимается как мудрость самого Соломона. Русский-то наоборот дураком привык прикидываться из хитрости – рыбка, мол, ищет, где глубже, и мы тише едем, дальше будем. Повесь для какого-нибудь немца табличку: «Заповедник. Грибы собирать запрещено», немец покряхтит, покряхтит, но, с уважением относясь к закону, не пойдет в лес и грибы рвать не станет, а русский? Русский тут же наберет тридцать три корзины, все грибочки срежет под самый корень, засолит, засушит, да еще и продаст их тому же самому честному добропорядочному немцу, продаст, деньги пропьет и сядет под березку поразмышлять о смысле бытия. Только наивно думать, что он все деньги пропьет, это он соседу пожалобится, что гол как сокол, а сам, гляди, уже прикупил еще тридцать три корзины. Откуда они у тебя, братец-кролик? Дак, еще от покойного батюшки досталися. Мммм, как мне хочется на тихую дачку, надеть колпак и тапки, завернуться в старый рваный халат, и чтобы – никого. Когда, наконец, моя супруга втюрится в иностранца и уедет, бросив меня на произвол судьбы? Пусть хоть и в этого – с белыми ресницами и мохнатыми розовыми ушами.

Короткие гудки.

– Так ты полагаешь, России больше нет? В ее дореволюционном смысле?

(И ты мне осточертел, и английский надоел, колпак, где мой колпак.)

– Вопрос, знаешь ли, не столь прост, как тебе представляется (Лола, делай значительное лицо), вопрос заключает противоречие в себе самом: может ли вообще что-либо, не обязательно страна, восстановиться, как Феникс из пепла, в прежнем своем обличии, или сие будет уже совершенно другая птица?

– Птица? – моргая, переспросил швед по-русски. Жена принесла пельмени.

– Сибиряки научили, – мило улыбнулась она, – русские пельмени

– Спасибо, – сказал швед, – я знаю, – пе-лемени.

– Понимаешь, я вообще считаю, что у нас пока слишком много кричат о возрождении, но дальше того, что сделали изображения православных церквей эмблемами всяческих предприятий, дело не идет.

Они выпили водки.

– Но ваш народ полон активности, – швед вновь перешел на английский, – митинги, демонстрации! Ты тоже ходишь на митинги?

– Мое скромное мнение таково: нормальный человек в нормальной стране вообще политикой не занимается, на митинги не ходит, к демонстрациям и шествиям разным относится равнодушно. Представь себе, что я – директор. Я и есть директор. И у меня какое-нибудь бюро, отдел, в котором работают только восемь человек. И все восемь только и заняты тем, что обсуждают, как я работаю, с кем работаю и правильно ли я все делаю. Разве сие нормально? Они должны знать свое дело, а в остальном доверять мне. Только и всего. Так и народ относительно правительства. Но у нас правительству не доверяют, в порядочность обыкновенного человека, ставшего, к примеру, министром никто не верит, был бы он хотя бы инопланетянином, а то такой же, как Васька из третьего подъезда, мошенник и плут, и каждый уверен, что он-то на месте правительства правил бы в тысячу раз лучше, умнее. Последнее заблуждение, думается мне, идет от низкой профессионализации руководства. Когда зритель видит полотно Рембрандта, ему не приходит в голову кричать, что он написал бы лучше, он сразу понимает – ему так не сделать.

– Да, да, Рембрандт, – закивал, улыбаясь, швед, уплетая пельмени.

И зачем болтать? Лев Александрович понял. Скучно. Для себя, разве только. Выпьем еще?

Швед поглотил пельмени, допил водку и развеселился.

– Я был в Сибири, – стал рассказывать он, – ты знаешь, меня там научили таким прекрасным словам, я вернусь домой, я им всем скажу, сейчас, – он достал блокнотик из кармана, – слушай, я скажу по-русски, меня ребята, ре-бя-та научили, слушай: ТАМБОВСКИЙ ВОЛК ТЕБЕ ТОВАРИЩ!

Жена так и покатилась от смеха. Покатилась, и раскатилась, и рассыпалась, так бывало в детстве: он, сидя за столом со взрослыми, вдруг начинал слышать тоненький, но упорный звон в ушах, предметы, как в калейдоскопе узоры, вдруг рассыпались, и он, переставая понимать слова и мучительно пытаясь собрать из цветных осколков лица взрослых, рассыпался сам, ощущая, что части его детского тела с болезненным позвякиванием раскатываются по комнате, и со страхом успевал подумать, что какой-нибудь его пальчик, скорее всего, мизинчик, может и потеряться, спрятавшись под старый тяжелый диван… Потом качалась ветка за окном, от лампы падал мягкий свет, и Лола, лежа в постели, сооружая из пальцев то верблюда, то зайца, открывал на стене театр теней. Зайчик получался легко и сразу, он на обоях мило двигал ушами, подпрыгивал и, встретившись с другим зайцем, вел приятную беседу о мальчике Лоле, который долго болел, но уже выздоравливает, чему оба зайчика были страшно рады. Но с верблюдом приходилось помучиться. Пальцев одной руки не хватало, потому, если верблюд все-таки получался, то был изначально обречен на вечное одиночество; так, покачивая горбом, он и ступал по пустыне желтоватых обоев, одинокий странник…