Я расплатился.

[Пер. А.Ткаченко]

Не волнуйся, прости мне этот нетерпеливый жест. Совершенно естественно, что ты упомянул про Лусио, вспомнил о нем в приступе ностальгии по прошлому; наши души разъедают пустоты, которые мы зовем воспоминаниями, и каждую такую бездонную дырищу надо заполнить, заштопать словами и образами. И потом — Бог знает почему, — моя обитель располагает к откровенности; усядешься тут на веранде, поглядишь на реку, на апельсиновую рощу и вдруг почувствуешь себя далеко-далеко от Буэнос-Айреса, в царстве первозданной природы. Помнится, Лайнес[78] говорил, что дельту надо было бы назвать не дельтой, а альфой[79]. А в другой раз на уроке математики, когда ты… Но почему ты все-таки упомянул про Лусио, разве так уж необходимо было называть имя Лусио?

Вот коньяк, наливай. Знаешь, я иногда задаюсь вопросом: с какой такой стати ты обременяешь себя приездами сюда? Пачкаешь в грязи ботинки, терпишь комаров, вонь керосиновой лампы… Да-да, и не изображай, пожалуйста, что ты оскорблен в лучших дружеских чувствах. Я же совсем не о том, Маурисио, ты ведь единственный, кто у меня остался, из всех наших я только с тобой и вижусь. Примерно раз в пять-шесть месяцев приходит от тебя письмо, а потом ты и сам появляешься, приплываешь на лодке с пачкой книг и кучей бутылок, привозишь новости из далекого мира, до которого отсюда и пятидесяти километров не будет, и, наверное, надеешься когда-нибудь вытащить своего друга из полусгнившей хибары. Не обижайся, но меня твоя преданность бесит. Пойми, в этом есть немой укор. Когда ты уезжаешь, я каждый раз чувствую, что не прав, мне кажется, что мой выбор — просто дань ипохондрии, от которой останется только пшик, стоит мне хоть разочек съездить в город. Ты ведь из тех любящих нас свидетелей обвинения, что гоняются за нами с улыбкой даже в кошмарном сне. Так вот, коли уж мы завели речь о снах и ты упомянул про Лусио, то, пожалуй, я расскажу тебе сон, который когда-то рассказал ему. Произошло это здесь же, но в те времена — столько лет уже минуло, да, старик? — все вы наезжали сюда, в хоромы, оставленные мне родителями; мы увлекались греблей, до тошноты зачитывались стихами, отчаянно влюблялись в самых ветреных и непостоянных девушек. Причем все это с безудержным, но в общем-то безобидным снобизмом, с каким-то глупым щенячьим умилением. Мы были так молоды, Маурисио, так просто было притворяться пресыщенными, лелеять образ смерти, слушая джазовые пластинки и потягивая горький мате, нам ведь еще лет на пятьдесят или на шестьдесят вперед гарантировалось бессмертие. Ты был самым замкнутым из нас и уже тогда проявлял себя как преданный и в то же время тактичный товарищ, которого, не в пример каким-нибудь нахалам, нелегко отшить. Ты глядел на нас будто бы немного со стороны, и уже тогда я начал ценить твои, с позволения сказать, кошачьи повадки. С тобой говоришь, словно с самим собой, и, наверное, поэтому я и завел сейчас беседу о Лусио. В те времена тут торчал народ, и мы прикидывались, что принимаем друг друга всерьез. Знаешь, самый страшный момент юности — это когда в один печальный и непредсказуемый момент мы утрачиваем настоящую серьезность и нацепляем взамен грязную маску якобы серьезных людей. И вот я уже — доктор такой-то, а ты — инженер сякой-то, наше прежнее «я» вдруг резко оказывается в прошлом, и мы воспринимаем всех по-другому, хотя какое-то время еще цепляемся за старые ритуалы, пытаемся играть в общие игры, устраиваем дружеские пирушки, которые для нас как спасательный круг в море отчуждения и одиночества. И все происходит так естественно, Маурисио, до ужаса естественно, и одни из нас переживают это болезненнее других, а другие — например, ты… годы вас не затрагивают, и вы совершенно спокойно относитесь к своим фотографиям в альбоме, где изображен мальчик в коротких штанишках и соломенной шляпе или новобранец в военной форме… М-да, ну а по поводу моего тогдашнего сна… он начинался тут, на веранде, я глядел на полную луну, освещавшую камышовые заросли, слушал лягушек, которые не квакали, а лаяли — причем так громко, как не лают даже собаки, — а потом шел по еле заметной тропинке к реке, медленно брел по берегу (судя по моим ощущениям, босиком), и ноги мои утопали в грязи. Во сне я находился на острове один, что в те времена случалось очень редко; приснись мне такой сон теперь — одиночество не показалось бы столь кошмарным. А тогда одиночеству сопутствовали луна — с трудом вскарабкавшаяся на небосклон и освещавшая противоположный берег, — плеск реки да редкий стук шлепавшихся в канаву персиков. Лягушки и те умолкали, воздух становился липким, как сейчас… впрочем, он тут почти всегда такой… и я чувствовал, что должен идти дальше, миновать мол, пройти то место, где река делает большую излучину, пересечь апельсиновую рощу, причем все время луна светила мне прямо в лицо! Я ничего не выдумываю, Маурисио, в некоторых случаях память работает безотказно. Я рассказываю тебе то же самое, что когда-то Лусио: итак, вот я дошел до того места, где камыши слегка поредели и берег языком вдавался в реку; место было опасное, очень илистое, да и река глубокая, с массой водоворотов, и я подбирался к краешку медленно, постепенно увязая в желтом и теплом иле лунного света. Встав у самой кромки, я вглядывался в черные камыши на противоположном берегу; там вода таинственно исчезала в зарослях, а тут, совсем рядом, лицемерно суетилась, ища, за что бы зацепиться, соскальзывала и опять упрямо бралась за свое. Вся река сверкала под луной, словно громадный нож, неясно очерченный по краям, сверкала и резала мне глаза, а небо давило на затылок и плечи, так что приходилось неотрывно смотреть на воду. А потом я увидел труп утопленника, чуть повыше того места, где стоял сам… он медленно покачивался на волнах, будто пытаясь выпутаться из камышей на противоположной стороне; и когда я его увидел, то мне открылся смысл той ночи и моего присутствия на берегу, и заключался он именно в этом черном пятне, в мертвом теле, которое оставалось почти неподвижным, запутавшись ногами и руками в камышах; но затем оно все-таки потихоньку высвободилось и, подхваченное течением, плавно приблизилось к лысому берегу, а там луна ярко осветила лицо трупа.

Ты бледен, Маурисио. Давай-ка наляжем на коньячок, если ты не против. Лусио тоже слегка побледнел, когда я поведал ему мой сон. Он тогда лишь вымолвил: «Надо же, как ты подробно все помнишь!» Правда, не в пример тебе — ты всегда такой вежливый! — он все время как бы норовил забежать вперед, словно боялся, что я внезапно позабуду конец сна. Но если вернуться к моему рассказу, то чего-то по-прежнему не хватало, течение увлекало труп за собой, вертело его, играло с ним, пока не прибило ко мне, к маленькой косе, язычком вдававшейся в воду, где стоял я, ожидая, когда утопленник проплывет почти у самых моих ног и можно будет увидеть его лицо. Вот он опять повернулся, вяло вытянутая рука, казалось, по-прежнему загребала воду, луна впивалась ему в грудь, в живот, в мертвенно-белые ноги… заново раздевала утопленника догола. Он был так близко, что я мог бы схватить его за волосы — стоило только нагнуться, — так близко, что я его узнал! Маурисио, я увидел его лицо и вскрикнул, и, наверное, крик как бы отторг меня от моего «я»; вырвавшись из плена сна, я, задыхаясь, приник к кувшину с водой, а в моем потрясенном, смятенном сознании то и дело проносилась мысль: я же не помню лица, которое узнал за секунду до пробуждения! А утопленник плыл дальше, и бессмысленно было закрывать глаза, мечтая вернуться на берег реки, на берег сна, и отвоевывать у памяти то, что я в глубине души не желал вспоминать. Но как тебе известно, рано или поздно человек смиряется, срабатывает прекрасно отлаженный дневной механизм, все худо-бедно раскладывается по полочкам. В те выходные ко мне приехали Лусио, ты и остальные ребята, мы тогда летом непрерывно развлекались; а потом, помнится, ты уехал на север Аргентины, в дельте зарядили дожди, и в результате Лусио обрыдло торчать на острове… и непогода, и масса прочих обстоятельств нагоняли на него уныние, иногда мы так друг на друга смотрели, что я просто диву давался — откуда что бралось?! Тогда мы кинулись искать прибежища за шахматной доской или за книгами, в душе накапливалась усталость, оттого что пришлось пойти на столько уступок — и все без толку. После очередного отъезда Лусио в Буэнос-Айрес я давал себе клятву больше никогда его не ждать. И с одинаковым, давно уже набившим оскомину негодованием думал что о друзьях, что о ветреном, день ото дня дряхлеющем мире. Но если некоторые, догадавшись об этом, произносили как ни в чем не бывало «до скорого» и больше не появлялись, то Лусио нехотя возвращался; я поджидал его на молу, мы глядели друг на друга как бы издалека, из того, другого мира, который все бесповоротнее оставался позади, из бедного нашего потерянного рая, который Лусио упорно искал у меня на острове и который я стоически защищал, хотя мне, в общем-то, не хотелось этого делать. Ты ни о чем подобном не догадывался, Маурисио, ведь ты неизменно проводил отпуск в каком-нибудь горном ущелье на севере, но в конце того лета… Вон, вон она там, видишь? Выплывает из-за камышей, и с минуты на минуту свет озарит твое лицо. Интересно, что в это время суток плеск реки становится слышнее: то ли потому, что птицы умолкают, то ли темнота как бы аккумулирует некоторые звуки. Так что, сам понимаешь, сейчас, когда эта ночь становится все более похожа на ту, в которую я рассказывал свой сон Лусио, было бы просто несправедливо не закончить мой рассказ. Даже ситуация аналогичная: ты сидишь в том же гамаке, что и Лусио, он тогда приехал в конце лета ко мне и подолгу молчал, совсем как ты, а ведь он вообще-то был очень болтливый, но тут помалкивал и упорно налегал на выпивку, негодуя непонятно на что, — на полнейшую пустоту, которая наступала на нас, а мы не могли ей противостоять. Я не думаю, что мы ненавидели друг друга, это было сразу и больше и меньше, чем ненависть; скука таилась в самой середке того, что некогда величалось бурей, подсолнухом или — если хочешь — шпагой… чем угодно, только не тоской, не тоской и не бурой, грязной осенью, которая разрасталась откуда-то изнутри, словно бельма на глазах. Мы устраивали прогулки по острову, держались вежливо и учтиво, чтобы избежать взаимных обид. Порой бродили по тяжелым коврам из сухих листьев, устилавшим берег реки. Иногда меня сбивало с толку наше молчание, а иногда — слово, сказанное с прежней интонацией; и, наверное, Лусио тоже попадал вслед за мной в ловко расставленные сети бесполезных привычек; и так продолжалось до тех пор, пока ненароком брошенный взгляд и страстное желание остаться в одиночестве не напоминали нам, что мы друг для друга любезные, вежливые незнакомцы. Вот тогда-то он и сказал: «Ночь прекрасная, давай прогуляемся». И мы с ним — как сейчас с тобой, если захотим, — спустились по лестнице с веранды и пошли вон туда, где луна светит прямо в лицо. Дорогу я помню смутно, Лусио шел впереди, а я вслед за ним, сминая мертвые, опавшие листья. Потом постепенно я начал узнавать тропинку, петляющую меж апельсинных деревьев, пожалуй, это случилось не здесь, а чуть подальше, где-то на уровне последних хижин и камышовых зарослей. Помнится, с того мига силуэт Лусио стал вдруг резко выпадать из общей картины, настолько накладывающейся — прямо как калька! — на ту, другую реальность, что я даже не удивился, когда камыши расступились и в сиянии полной луны показалась маленькая песчаная коса и руки реки, тщетно пытающиеся ухватиться за желтые берега. Где-то позади упал перезревший персик, и в этом звуке, напомнившем звук пощечины, была какая-то невыразимая неуклюжесть.