Минос. Там сзади кто-то есть. Как в каждом зеркале, там тот, кто ждет и знает.

Ариадна. Но почему его бояться надо? Ведь Минотавр мой брат.

Минос. Нет у чудовища ни братьев, ни сестер.

Ариадна. Мы оба зародились в чреве Пасифаи[398]. И нас обоих с криками и в лужах крови она произвела на свет.

Минос. О матерях не стоит думать. Суть в семени горячем, которое находит их и прорастает. Ты — дочь царя, Ариадна кроткая, голубка золотая. А он — не наш, искусственное порождение. Ты знаешь, чей он брат? Да, Лабиринта. Своего узилища.

О раковина страшная! Он брат своей же клетки, каменной темницы. Дедал их воедино сочленил, умелец хитроумный.

Ариадна. Но она матерью моей была.

Минос. Уже разбилась амфора на тысячу осколков. Я породил тебя, как терпкое вино рождает аромат. Ты — дочь царя, голубка золотая. Пришла ты раньше брата в мир, и Кноссос[399] обезумел, как жеребец встал на дыбы. И вот тогда Дедал пустил в ход бронзовое чудо, свою машину, зло замыслил он. Я принимал послов, присутствовал при казнях. Я управлял и властвовал, а Пасифая грезила о ласках похотливых и об измене мужу.

Ариадна. Не говори так. Что-то знать — совсем другое, чем про то же слышать. Знать без слов — равно что слышать сердцем, которое, как щит, от представлений ложных заслоняет.

Минос. Меня никто не заставлял выслушивать слова чужие. Я сам хотел. И теми же словами тебе я обо всем скажу, чтобы ты вырвала ее из сердца и стала только дочерью царя. Когда уже почти не мог он говорить, на третий день четвертования Акст пролил правду вместе с кровью. Бык с севера пришел, багровый и громадный, гулял он по лугам, как те египетские корабли, что по морю везут к нам ткани, благовония и послов. Она вдруг стала светлою коровою, дельфином золотым запрыгала на море трав и замычала жалобно и нежно и тихо и призывно.

Ариадна. Не говори так. Акст погиб в страшнейших муках, и его страданья говорили за него, но ты ведь царь.

Минос. Бык бросился, как пламень, пожирающий посевы, на нее. Но огненная золотая вспышка погасла тут же. И на расстоянии Акст услыхал стенание Пасифаи. Растерзанная, полная блаженства, она, как в забытье, кричала имена, какие-то названия, перечисляла ранги и чины. Потом раздался вскрик услады, а за ним — то сладострастное царицы бормотанье, что для меня до сей поры — как шелест листьев лавра или шафрана запах. И это — все, Акст умер, не закончив слова. Я помню это слово: «улыбалась…»

Ариадна. Он вспоминал о ней.

Минос. Не знаю.

Ариадна. Бык с севера пришел, багровый и громадный. Я это говорю и будто бы выплевываю косточки голубки жареной иль рыбью чешую. Я не желаю эти повторять слова, но ты мне набиваешь рот живым их мясом Я ощущаю, как пурпурная горячая слюна и сок лимонный жгут мне небо. О царь, отец мой, Минотавр жив, он здесь, но ты его наказываешь страшно!

Минос. Я тоже жив и тоже здесь, и он меня наказывает страшно в такой вот день, что год за годом ко мне приходит вместе с кораблем рыданий, и в этот день мне надо быть царем.

Ариадна. Они, наверное, уже в пути.

Минос. А он, голодный, в ярости там мечется по галереям лабиринта, который солнцу не дает упасть на его блеклую без света морду. Ты слышишь? Какой шум! Как будто точит он о мрамор свой двойной кинжал!

Ариадна. Он был всегда так тих и молчалив.

Минос. Спроси об этом тени съеденных афинских граждан. И тени девушек светловолосых расспроси.

Ариадна. Но как же ему жить без пищи? Гнев зарождается в любом голодном человеке. Он во дворце бродил покорный и безмолвный и спал на ворохе сухой листвы. Мне не велели с ним вести беседы, но, бывало, мы издали глядели друг на друга, и он тогда так тихо голову свою багровую опустит и лишь его рога белейшие повернуты ко мне, как два косящих глаза мраморных божков.

Минос. Он не кичился силою и вел свой тайный счет подавленным порывам гнева. Но надо было в камень его одеть, чтоб не сломал он скипетр в моих руках.

Ариадна. Я видела, как шел он в заточенье.

Минос. Женщина не может видеть. Она лишь видит сны.

Ариадна. Нет, царь, сны видеть наяву — удел героев и богов. Ведь сам ты видишь днем не день, а ночь и страхи и Минотавра, коего ты сам соткал из нитей черных бессонницы. Кто превратил его в чудовище? Они, сновидения твои. Кто дал ему тех первых девушек и юношей, что были вывезены силой из Афин? Он — твое тайное невольное творение, как тень, отброшенная древом, есть след ночных древесных страхов.

Минос. Афиняне из лабиринта не вернулись.

Ариадна. Никто не знает, что там — мир многообразия иль многообразие смерти. В тебе самом есть лабиринт, наполненный жестокими терзаниями. Народ же видит в лабиринте сонм божеств земных, безбрежный путь в геенну. Мой лабиринт безоблачен и пуст, и там не греет солнце, а в тупиках глухих садов немые птицы кружат над моим чудо-братом, спящим возле какой-нибудь колонны.

Минос. Ну и ступай к нему. Ты упрекать горазда. Ты мне близка и далека. Я должен был бы вместе вас в темницу заточить, ему тебя оставить на съедение. Я еще в силах это сделать, Ариадна.

Ариадна. Нет, ты же знаешь, что не в силах. Мы — по эту сторону камней. Воздвигнута стена в груди, что отделяет сердце черное от утреннего солнца; изгородь искусная, что пролегает между нашими мирами. Мне не дает ступить ни шагу странный, коварный ужас. Могу я думать о садах, об узнике двурогом, но сердце вдруг слабеет перед тайной. Хочу узнать, увидеть сон свой полуденный. Хочу соединиться с ним, увериться в себе! Но на краю мечты я отступаю, как с берега волна, и соглашаюсь со своим неведением постыдным, где бьются вместе ужас сладостный и вечная надежда.

Минос. Они уже подходят к берегу.

Ариадна. Свобода! О, войти туда легко и просто. Сколько раз я добиралась до развилки, где ход сбивает с толку, вводит в заблуждение.

Минос. Они придут, залитые слезами, как все былые годы. Юноши поддержат девушек и их утешат и позабудут собственные страхи.

Ариадна. Там мне придется задержаться, со мной останутся лишь устремленность и вожделения тоска невольная. О брат единственный, о чудище, способное быть более одиноким, чем я сама, набросившее покрывало страха на мою впервые пробудившуюся нежность! О лоб багровый и ужасный!

Минос. Теперь царица — ты.

Ариадна. Теперь не знаю, кто я.

Группа предназначенных Минотавру пленников стоит поодаль, они смотрят на лабиринт. Тезей приближается один и, прежде чем обратиться к царю, пристально глядит на Ариадну. Она отступает и прислоняется к стене. Солнце уже в зените, небо слепит своею яркой синевою.

Минос. Верь мне, жертва эта меня не вдохновляет. Но на таблицах бронзовых, разъеденных священною водой, жрецы прочли его угрозу. Кноссос не радуется смерти афинян. Однако он желает регулярной дани, он требует семь девушек и семерых из вас. И только так.

Тезей. Конечно, он предпочитает афинян.

Минос. Кто ты таков, что в двух шагах от смерти в меня пускаешь ядовитую стрелу?

Тезей. Один из них.

Минос. Тезей!

Тезей. Ты посмотри на них. Пролито море слез напрасных. Они излились плачем, будто в плаче себя увековечить можно. Неужто ты допустишь, чтоб человек, земное средоточие мощи, в рыданиях исчерпал себя, стал солью, стал ничем?

Минос. Тезей, ты — сын войны. Обличьем и суровыми словами ты в своего отца[400]. И видно сразу, что чтишь ты только собственную волю, как прочие — свою красу иль каверзные мысли. Не знаю я, зачем ты здесь, какую греческую хитрость тебе внушили твои боги, вкушающие мерзость диалектики.