Я улавливал, однако считал, что в детстве у всех у нас были типичные и фиксированные по срокам болезни и, играя в футбол, мы обязательно что-нибудь себе ломали.

— Понял и согласен с вами, но я вам рассказал только о внешних совпадениях. Например, сходство Люка со мной, казалось, не имело значения, хотя наоборот — оно важно для откровения в автобусе. Но воистину важной оказывается временная последовательность, и это с трудом поддается объяснению, ибо затрагивает характер, неясные воспоминания и случаи, происшедшие в детстве. В то время, то есть тогда, когда я был в том же возрасте, что и Люк, я пережил очень горькую пору: все началось с бесконечной болезни, затем, совсем выздоровев, пошел с друзьями погонять в футбол и сломал себе руку, но едва я оправился от этого, как влюбился в сестру однокашника и страдал, как только мог страдать мальчик, не способный взглянуть в глаза издевавшейся над ним девочке. Люк тоже заболел; едва выздоровев, пошел в цирк, где, спускаясь по ступенькам амфитеатра, поскользнулся и вывихнул себе щиколотку. Немного позже мать однажды вечером застала его в слезах у окна, в руке он комкал чужой голубенький платочек.

Как некто, возложивший на себя роль оппонента в этой жизни, я сказал, что детская влюбленность — это неизбежное дополнение к ушибам и болям в боку. Однако признал, что вот случай с самолетом — совершенно другое дело. Это был самолет с пружинным пропеллером, который мой собеседник подарил мальчику на день рождения.

— Когда я ему его отдал, то еще раз вспомнил о механическом конструкторе, который мне подарила мать на четырнадцатилетие, и что потом произошло со мной. А дело было так: находился я в саду, хотя приближалась летняя гроза и уже доносились раскаты грома; я же принялся собирать подъемный кран на столе в беседке у калитки, выходящей на улицу. Кто-то позвал меня из дома, и я вынужден был на минуту уйти из беседки. Когда же я вернулся, коробка с конструктором исчезла, а калитка на улицу была открыта. Крича от отчаяния, я выбежал на улицу, которая была уже пуста, и в этот миг молния ударила в находящийся напротив дом. Все это случилось как бы в одно мгновение, и это всплыло в моей памяти, когда я дарил самолет Люку, а он смотрел на него с таким же выражением счастья, как и я в свое время глядел на механический конструктор. Мать только что принесла мне чашечку кофе, и мы обменивались обычными фразами, как вдруг услыхали вопль: Люк бежал к окну, словно желая выброситься из него. С белым как мел лицом и глазами, полными слез, он едва смог пролепетать, что самолет, отклонившись в полете, вылетел наружу прямо в приоткрытое окно. «Его нигде нет, его нигде нет», — повторял он сквозь рыдания. Снизу донеслись крики: вбежал дядя и сказал, что в доме напротив вспыхнул пожар. Теперь-то вы понимаете? Впрочем, давайте лучше еще пропустим по рюмочке.

Затем, поскольку я молчал, мой собеседник продолжал рассказывать, что все его мысли стали вертеться исключительно вокруг Люка, вокруг его судьбы. Мать готовила сына в школу искусств и ремесел, чтобы потом он смог проложить свою скромную дорогу в жизнь, как она сказала, однако эта дорога уже была протоптана, и именно он, молчавший из страха прослыть спятившим и быть навечно разлученным с Люком, мог бы сказать матери и дяде, что все бесполезно: что бы они ни сделали, результат будет один и тот же — унижения, жалкая рутина, безликие годы, неудачи, разъедающие душу, как моль — одежду, убежище в горьком одиночестве — в одном из бистро квартала. Но всего хуже — не судьба Люка, а то, что Люк в свою очередь умрет, а другой человек повторит путь Люка и свой собственный путь до конца, чтобы уже другой человек в свою очередь вклинился в это колесо. К Люку он свой интерес почти утратил. Ночами, в часы бессонницы, он уносился в мыслях еще дальше — уже к другому Люку, к другим, которые, может быть, будут называться Робер, или Клод, или Мишель, проецируя в бесконечность свою теорию жалких неудачников, повторяющих свой путь, даже не зная этого, убежденных в своей свободе и свободе воли. Для моего собеседника на дне стакана была грусть, и ничем нельзя было ему помочь.

— Надо мной потешаются, когда я им говорю, что Люк умер несколько месяцев спустя. Они все — придурки, и им не понять, что… Да-да, не смотрите на меня такими глазами. Он умер несколько месяцев спустя: началось все чем-то похожим на бронхит, в этом возрасте у меня тоже было воспаление печени. Меня сразу же положили в больницу, а мать Люка настаивала на лечении в домашних условиях, я приходил почти каждый день, а иногда приводил с собой и племянника, чтобы он поиграл с Люком. В этом доме царила такая нищета, что любые мои визиты были как утешение, что бы я ни приносил: селедку или абрикосовый пирог. После того как я рассказал об одной аптеке, где мне отпускают со специальной скидкой, они привыкли к тому, что я взял на себя покупку лекарств. В конце концов мне отвели роль санитара при мальчике, а теперь вот вы можете понять, что это значит в подобном доме, куда врачи заглядывают без большого интереса, никто не обращает внимания, полностью ли симптомы совпадают с первичным диагнозом… Почему вы так на меня смотрите? Я сказал что-то не то?

Нет, все было верно, особенно если принять во внимание количество выпитого им вина. Наоборот, если абстрагироваться от ее ужасной сути, то смерть Люка доказывала, что любой человек, в зависимости от своего воображения, может начать свои фантазии в девяносто пятом автобусе и закончить их у постели молчаливо умирающего ребенка. Чтобы его успокоить, я ему это и сказал. Некоторое время он бессмысленно смотрел перед собой и потом вновь заговорил.

— Ладно, оставайтесь при своем мнении. Но истина в том, что за эти недели после похорон я впервые испытал нечто похожее на счастье. Я еще при всяком удобном случае наносил визиты матери Люка, приносил ей какой-нибудь пакет галет, но ни она, ни этот дом меня уже не интересовали, я будто был захлестнут чудесной уверенностью, что именно я являюсь первым смертным и чувствую, как моя жизнь убывает день за днем, рюмка за рюмкой и в конечном итоге, наверное, где-то и в какой-то час закончится, повторив до последней точки судьбу какого-нибудь незнакомца, умершего поди знай где и когда, но я, видимо, умру по-настоящему, без вмешательства какого-нибудь Люка в этот круговорот, чтобы бестолково повторить бестолковую жизнь. Постарайтесь постичь всю эту глубину, старина, и позавидуйте мне в таком счастье, пока оно продолжается.

Но, видимо, оно не продолжилось. Бистро и дешевое вино — тому доказательство, равно как и эти с лихорадочным блеском глаза, источающие жар, который исходит не от тела. И тем не менее он живет уже несколько месяцев, смакуя каждый миг своей будничной посредственности, семейного краха, личного крушения в свои пятьдесят лет, в непоколебимой уверенности своей неизбежной смертности. Однажды вечером, проходя через Люксембургский сад, он увидел цветок.

— У самого края клумбы рос какой-то желтый цветок. Я остановился прикурить; отвлекшись чем-то, взглянул на цветок: было такое чувство, что и цветок как будто глядел на меня. Такие контакты иногда… Вы знаете, любой может их почувствовать: это называют красотой. Вот именно, цветок был красив, это был прекрасный цветок. А я — приговорен, я умру однажды и навсегда. Цветок был прекрасен; для будущих людей всегда будут цветы. Внезапно я постиг небытие: я назвал бы это покоем, окончанием цепи. Я умру, а Люк уже умер, больше не будет цветка для таких, как мы, ничего не будет, абсолютно ничего не будет, небытие именно и было вечным отсутствием цветка. Зажженная спичка обожгла мне пальцы. На площади я вскочил в какой-то автобус, который куда-то шел, и принялся смотреть, беспорядочно смотреть на все, что было на улице, и на все, что в автобусе. Когда мы доехали до конечной остановки, я вышел и сел в другой, пригородный автобус. Весь вечер, до наступления ночи, я менял автобусы, и мысли мои были о цветке и Люке: среди пассажиров я искал кого-нибудь, похожего на Люка, кого-нибудь, похожего на меня или на Люка, кого-нибудь, кто мог бы быть другим я, кого-нибудь, чтобы смотреть на него, зная, что это — я, а затем позволить ему уйти, не сказав ни слова, почти защищая его, для того чтобы он мог продолжать жить своей бестолковой жизнью своей дурацкой неудавшейся жизнью идущей к другой дурацкой и неудавшейся жизни к другой дурацкой и неудавшейся жизни к другой…