Святость была у них у всех – кто на площади. Но, как теперь стало ясно, не у него. Не у того, кто был в самом Белом доме, а потом вышел смело и аж на танк забрался свое воззвание лихо читать. И ведь верили ему! И он, капитан, верил.

В Афгане он умер. А тут ожил. Три августовских дня – счастливейшие. И как удивительно, что 21-го вышло вдруг солнце. Солнце победы. Он понял, что есть нечто дороже, чем жизнь. Свобода! Многие думали так. Это теперь он понял, что они были – лохи. Герои, да. Но с густой и длинной лапшой на ушах. И он был такой же.

И все же, какие дни! Какие счастливые, хотя и горькие были дни! Пусть будет проклят тот, кто предал самые светлые, самые святые надежды людей.

Да, его все-таки не убили в Афгане, раз он воскрес в Августе. Его убили потом, после Августа. Свои, соотечественники. Поверившие, поддавшиеся…

А тогда… Тогда он даже любовался тем, кого собирался теперь убить.

Ну, а что же наш господин Президент? О, конечно, чужая душа – потемки! Кто ж в состоянии заглянуть в потемки души того, кто стал настолько большим человеком, что уж не только в душу, а и в глаза ему не заглянешь без трепета и почтения нерассуждающего, кто уж и не появляется на люди как человек, а явление его непременно сопряжено со множеством других человеческих единиц, лишенных, по сути, всяких собственных чувств и мыслей, ибо жестко запрограммированы на зоркое наблюдение за окрестностями и тщательную, беззаветную – не жалея живота своего – охрану вверенного живого объекта… Это даже странно, что он, Его Демократическое Величество, выступая, к примеру, по телевидению, говорит как будто бы человеческим голосом и вроде имеет человеческое лицо, пусть даже усталое и замороченное, отягощенное гигантской ответственностью. Ведь это только представить себе, какая немыслимая, какая сумасшедшая власть! Царь, генсек, президент, император! Страшно, страшно…

И все же попытаемся, попытаемся хоть отчасти попробовать… Ведь матерью же рожден, женщиной смертной, ведь человеком был, книгу наговорил даже, где такой простой и вполне обычный, хотя и смелый, конечно, смелый, честный… Страшно, страшно, а все же попробуем, уфф.

…Президент и на самом деле не знал, успеет ли он на эту презентацию. Дело в том, что в понедельник необходимо было встретиться со многими людьми (двое из них – послы), график напряженный, и хотя он понимал, что надо – тем более, что собирались вести прямой репортаж по телевидению, ожидали и его коротенького выступления (благословения!), – но он не мог знать, как сложится. Впрочем, и Госсекретарь, и Вице-премьер будут там тоже, в крайнем случае выступят за него. Да, мероприятие важное, тем более, что будут представители западной прессы, братья-американцы будут, да и сам факт создания совместной российско-американской газеты имеет значение политическое, но в конце концов не такое уж эпохальное действо, чтобы под него подстраивать все остальное. Телефонной линии разве мало? Тем более, что он устал. Боже, как он устал, если б кто знал. Показывать это было, конечно, нельзя, во что бы то ни стало необходимо держать лицо, что и было, может быть, самым трудным, но временами хотелось послать все к чертовой матери, отключиться, уехать, уйти куда-нибудь на время, хоть в лес, что ли, как когда-то с ребятами, в тайгу, плыть в лодке по таежной реке или играть в волейбол от души, не думая ни о чем, участвовать в соревнованиях… Счастливые годы! Тогда они казались трудными в чем-то, подчас мучительными, он изо всех сил стремился куда-то, казалось, что все это ненастоящая жизнь, настоящая где-то там, в больших городах, в столице, она будет у него, обязательно будет. Он всегда был отчаянным, ничего не боялся, смерть не раз подстерегала его – раз сто, не меньше, – была совсем рядом, дышала, можно сказать, в затылок, но он каждый раз ускользал. Раньше не задумывался над этим, а теперь иногда нет-нет и проскакивало: судьба-то, видать, специально готовила его. Для этого. Для этого немыслимого поста. Ого-го! Но еще немного, еще поднажать как следует, и тогда уж!

Шикарные апартаменты, в которых он теперь чаще всего пребывал, не очень-то были ему нужны. Дело не в них. Роскошь он не очень-то уважал, в книге наговорил даже, что презирает бывшего тогда Генсека за склонность к ней, хотя теперь вот и сам… Но ведь положение обязывает, что ж сделаешь. Каков поп, таков должен быть и приход. И все-таки есть какая-то мертвость в роскоши, в фальшивой добросердечности прислуги, охраны… Не в роскоши дело. Беда, что теперь он иногда как будто бы не принадлежит себе. Возможно, и раньше он тоже не принадлежал себе, но, по крайней мере, думал, что живет своей волей, просто живет. Как все люди. Теперь все чаще понимал: нет. Хотя добился действительно многого.

Он хотел, как лучше. Он всегда хотел, как лучше. Конечно, не всегда получалось. Но он старался.

Да, он устал, он очень устал, но даже эта, ставшая в последнее время привычной, усталость пока еще не могла заглушить внезапно возникавшего ощущения могучей, пьянящей радости: он достиг, он осуществил то, о чем не мечтал даже в самых безудержных мальчишеских фантазиях! Вообще-то жизнь всегда была для него интересна, она была такой потому, может быть, что он никогда не считал себя трусом, старался жить свободно, раскованно, он любил жизнь! Сколько раз он действительно был на грани смерти, а ведь проносило. И как-то всегда получалось так, что люди поддерживали его. Он шел им навстречу – и встречал понимание. Теперь, конечно, все стало сложнее – на него навалился такой немыслимый груз, совладать с ним очень трудно, но он надеялся все же, что со временем образуется. Правда, мешали. Мешали многие. Мешали ужасно! Каждый лез со своими амбициями, думали не о деле, а о себе. Чехарда, неразбериха. Он же работал, вставал ни свет, ни заря. Не все получалось, кое-что приходилось менять в своих решениях, бывали ошибки, он понимал, но старался. Он верил в свою судьбу, верил в удачу. Ого-го!

Временами казалось, что происходящее не имеет к нему отношения, то есть, наоборот, он не имеет отношения, все происходит помимо его воли, как во сне. Словно им что-то двигало, что-то его вело. И тогда действительность становилась непонятной. Но потом вдруг радостное чувство опять возвращалось, как в сказке. Кто б мог подумать… Все поверили ему, надеются на него! Правда, трезвея, он вновь и вновь понимал: правильно говорит Госсекретарь (вообще-то не очень умный, но послушный, по крайней мере, надежный, видимо), что здесь, мол, все прогнило, лучшая жизнь наступит, только если разрушить все, потому что бесполезно менять детали, по-настоящему надеяться можно только на иностранцев, которые умеют работать, а здесь, у нас, все отвыкли. Вот то, что он видел в других странах – в Америке, например, – это да, это действительно. Так бы и нам, но сначала разрушить. И правильно делает Вице-премьер и его команда… Разрушения шли очень споро, правда, порой бестолково, все как-то рассыпалось, и со строительством нового было трудно… Временами даже появлялось отчаяние, мучительно приходилось выход искать.

Да, трудно, очень трудно. А еще «бывшие». А еще спикер этот надоедливый и капризный. А еще красно-коричневые скандальные крикуны. Много, много всякого, всяких… Одиноко он чувствовал себя порой. Одиноко. Народ, правда, пока еще любит его, но живет все же плохо. Но что поделаешь – не все сразу. Он же, народ, выбрал его, своего президента, пусть теперь слушает, что он скажет. И делает так, как решит президент. И все должны делать так и не сопротивляться.

Порой даже улетучивалась радость победы, и тогда казалось, что дикая мрачная сила мешает ему. Теперь все чаще приводила в смятение мысль о том, что та же сила, очевидно, действовала и на соперника, а он, бывший тогда под ним, этого недооценивал. Вот почему тот был сомневающимся, неуверенным, так странно и необъяснимо лавировал, боялся сделать решительный шаг, а сделав даже маленький, испуганно отпрыгивал назад или в сторону! Ему, теперешнему хозяину страны, оказывается, доставались лишь отзвуки, лишь отдельные камни могучей лавины, которую целиком принимал на себя бывший его главный соперник. Теперь вся эта сокрушающая, адская лавина надвинулась на него, он изнемогал под ее напором, ощущал себя плотиной, которая трещит, дрожит и вот-вот рухнет. Ну, и, конечно, оттуда идет всякое. Приходится подстраиваться, ничего не поделаешь.