И он был прав, конечно, но…

– Твой Кишинев от тебя никуда не уйдет, – уверял муж.

И это было верно, но…

Он уходил. Он все время куда-то уходил. Он оставался то слева, то справа, то под крылом, внизу, в окне иллюминатора, когда я срочно летела туда, не зная куда… Что-то вечно мешало, не отпускало, что-то очень важное, жаль не вспомнить – что.

«Этого города нет».

Но вот письмо от Аллы на тему «в городе дождь»: «…и реки текут прямо по мостовым по Пушкина вниз…» – сообщает Алла.

По Пушкина вниз!..

Значит, этот город все-таки есть! (Волнение в крови!) И в нем идут дожди. (Вот, написано!) И реки текут по мостовым по Пушкина вниз… (Такая чудесная подробность!)

А далее Алла писала, что для кого-то путеводной звездой является… Тут шел позабытый мной какой-то изысканный ряд (как и все изысканно, что пишет Алла), и в конце – «а для кого-то это фонарь за окном». Последнее было как бы уничижительно.

Но фонарь оказался мой. Я его сразу признала.

Только он стоит за окном, которое очень далеко от меня и которого, вообще-то говоря, наверное, и нет, но я все иду к нему – на свет угасшего фонаря, и это, конечно, ошибка.

Зачем же я иду, причем так ошибочно? Почти как Боря, тоже мой далекий и дорогой друг, который однажды, бросившись искать по закоулкам родного города свой прошлогодний снег, увидел надпись на белой стене – «Боря дурак».

Вот такое откровение прочел Боря, сильно издержавшись на дорогу.

– «Прошедшее длительное время в английском языке образуется при помощи глагола «быть» в прошедшем времени и смыслового глагола в инговой форме. Дополнительной характеристикой действия является его незаконченность. Например…»

– Да-да, вот приведи пример.

– Ну… «На полу лежала разбитая чашка…»

– И что тут длительного?!

– Ну а если чашка разбилась год назад!..

– То есть? Год назад разбилась – и все лежит? Ну такое может быть только у тебя.

– И у англичан! – ответ дан обиженно.

– Если честно, то и у меня… (Ответ дан печально.)

Потому что мое настоящее – это сплошное длительное прошедшее. Которое все никак не может закончиться. Разбитая сто лет назад чашка, лежащая на полу.

Ночью я опять летала во сне – с помощью ветра и шляпы.

При этом стараясь запомнить весь механизм взлета. Оказалось, все просто (я всегда это подозревала!): надо иметь шляпу – черную, с широкими полями, это важно! – поднять ее двумя руками над головой, дождаться сильного порыва ветра и…

Нужен еще холм. Холм – это обязательно. Значит, стоять на холме, держать наготове шляпу (крепко держать!), дождаться ветра, поймать его в шляпу (шляпа большая, вместительная!) – и!..

Прилететь на улицу Пушкина.

(А куда же еще лететь?..)

…Опустилась. И сказала кому-то (значит, кто-то опять был рядом!) – ну вот, мне все так и снилось: я иду по Пушкина, ветер в лицо, листья…

И просыпалась. Долго не веря в очевидность: не было никакого холма, шляпы, не дул ветер, не летели листья – ничего не было.

Но кто же этот непостижимый «кто-то»?! Вечный спутник, поводырь, сопровождающий меня в этих бесконечно повторяющихся снах, обрывающихся в одном и том же месте – «Ну вот, мне все так и снилось – я иду по Пушкина…».

Междугородний звонок.

– Ты в Питере? – изумляется Ирка.

– Как видишь.

– Слушай, а мне сказали, что ночью тебя видели здесь, в Кишиневе!

– Как это?

– Ты представляешь?! Я уже обзвонила всех, люди в смятении…

Значит, я и вправду была там. Раз люди видели. Я летала туда. С помощью ветра и шляпы.

– А кто меня видел?

– А пес его знает!.. Слушай, а ты точно в Питере? Не врешь?.. А, ну да, я ж звоню… Но ты точно не прилетала?..

– Я прилечу.

– Когда?

И тут очень важна интонация: резкая, строгая, требовательная, Иркина: когда?!

Когда найду в этом плоском городе холм, куплю шляпу, дождусь ветра и – механизм взлета я запомнила! – и прилечу…

Значит, тут было важно правильно выбрать время года.

Чтобы на озере, у Дневного кинотеатра, была осень.

А в парке Пушкина – весна.

Лето пусть будет у Ильинского базара, которого нет (но пусть он будет).

Зимы не надо.

И убрать все лишнее – новые дома, новые улицы, машины… Людей тоже убрать. Чтобы было пусто – только деревья.

Деревья оставить.

Солнца тоже не надо: солнце, люди – они помешают моей печали, рассеют туман.

Утро, одиночество, город – владей! Прошлым.

Значит, сесть в троллейбус на Пушкина, близ Садовой и…

Но чтобы не было людей, мы договорились.

А если люди, то…

Не-ет, ну, это сложно. Это тогда надо поднять с постели Анечку (а во Флориде три часа ночи!) и доставить ее, сонную, на пересечение улиц Пушкина и Пирогова. Туда же вернуть весы из 70-х и посадить рядом вечно недовольного дядю Фиму (вынуть из могилы). А на углу Искры и Пушкина поставить Колю Сундеева (из Сан-Франциско) – и пусть он читает свои стихи про косарей (а кто запретит?!).

А вот на Гоголя и угол… забыла, неважно (важно!), поместить Ваню и Борю (это другой Боря) – и пусть он доскажет свою историю, начатую тридцать лет назад, о том, как теща предъявила ему ультиматум: или Боря немедленно вставит стекло в форточку, из которой ей дует, или же она закроет ее Бориной задницей – и все смотрят на Борину задницу, прикидывая – хватит или нет.

И пусть они все стоят по своим местам и радуются тебе, едущей в троллейбусе по кольцу – вот тогда да! Тогда пусть будут и люди.

Но этого не может быть.

Тогда и ничего не надо.

А если все-таки надо?..

Ну, тогда иди к Пушкину: верные городу собираются именно там.

Хочешь увидеть всех разом – ступай в парк.

В 90-е годы там спасали памятник – тем и сами спаслись. Они защищали его – теперь он защищает их. Все по-честному.

Выжили только те, кто прибился к нему.

Для кого-то Пушкин – это классика, а для них – современность, национальная идея, самоидентификация. Пушкин жив! «Встретимся у Пушкина».

И я тоже, конечно, отправлюсь к нему.

…И меня обнимет такое количество друзей, что я до сих пор живу обнятой.

– А ты знаешь, что Комсомольского озера больше нет?

– Как это нет? А где оно? Голков забрал?

– Высушили.

– Не может быть!.. Не верю. Как же вы это допустили? Зачем?!

– Стало гнить… Экологическая катастрофа.

Боже мой… Бедный Голков.

Бедные мы.

Ну какой же это Кишинев без Комсомольского озера?!

Так. Озера нет, Дневного кинотеатра нет… А Дрейзлер есть?

– Дрейзлер на месте. Слушай, а давай спустимся к озеру?

Нет! Ни за что. Я не хочу видеть его труп. И даже не хочу знать, что его нет. Вы мне ничего не говорили, ясно?

– А может, оно уже есть? Давай посмотрим. – Улыбка в усы, которых тоже нет.

– Ткач, а где твои усы?

– Продал.

– Пропил, что ли? Ладно, так и быть, спустимся до первой аллеи, но дальше ни шагу. Господи… и сколько же в этих аллеях было свиданий и клятв!..

– И эксгибиционистов.

– Ты все испортила, Алла. Как говорил Полтавец, наплевала на солнце и погасила.

Алла и Ткач – это главные мучители, сладкие мучители, каждой весной посылающие мне в завьюженный Питер благую весть: расцвела сирень (идут невыносимые подробности), вот-вот расцветет абрикос (еще невыносимей!)…