– Ну не скажи, – говорит Марина. – Да я сама, если хочешь знать, вышла замуж за Цибульского.
– За какого Цибульского?..
– Володька в юности был вылитый Збигнев Цибульский: такой же фейс, очки, прическа ежик и эти ботинки на микропоре, помнишь? Каждый раз из всех командировок я везла ему эти чертовы американские боты!..
И тут, видимо, наступил момент истины.
– Честно говоря, если вдуматься, то и я вышла замуж за мистера Дарси… Мистера Дарси, гордого и предубежденного. А до этого страстно любила графа Альберта Рудольштадта.
– Ну вот видишь. А ты говоришь.
Ну так о Вере.
Марина встретила ее много лет спустя, шагая по улице со своим пятилетним внуком Митей, – и, увидев Митю, Вера остолбенела. Остолбенела, пришла в себя (или не пришла) и закричала:
– Это же Джо Дассен!
Митя улыбнулся тете.
И эта улыбка доконала Веру.
– Это его душа!..
И Вера сказала Мите:
– Ты – Джо. Тебя зовут Джо.
И тут же последовал контрольный вопрос:
– Как тебя зовут?
– Джо, – ответил Вере восприимчивый мальчик.
И был даже такой эпизод на даче. Митя мирно возился в песочнице, когда откуда-то, из соседнего окна, с пластинки или из радиоприемника, вдруг поплыл, обволакивая душу нежным туманом, этот голос: «Если б не было тебя…»
Митя поднял голову, прислушался и спросил Марину:
– Это я пою?
«Следующая станция…»
– Ну, пора! – спохватывается Марина. – А то пан Цибульский и мистер Дарси зададут нам трепку за неготовый ужин.
И мы разбегаемся по домам, Марина – на Сенную, я – на Васильевский, унося с собой историю Веры и эту безумную мысль: а вот если представить, что они встретились?..
– Кто?
Ну Юра и Вера, эти два мечтателя, два очарованных странника… То кто его знает?..
Но они не встретились. Тут единство времени и места не срабатывает, тут надо звать на помощь того плохого режиссера.
А Вера замуж так и не вышла. По простой причине – «Если б не было тебя…». Но он ведь был!
А вы говорите, искусство не влияет!..
Гойко, кстати, тоже остался одинок.
Следы же Юры затерялись где-то в чужих странах, и неизвестно, ведут ли эти следы к счастью и стоит ли нам идти по этим следам.
А впечатлительный мальчик Митя вырос. Иногда, в праздники, он звонит Вере и говорит:
– Здравствуйте, Вера, это Джо.
В поисках прошлогоднего снега
– Допустим, когда снится рыба – это к болезни. А вот когда снится родина – это что значит?
– Посмотреть в соннике на «Кишинев»?
(Из утреннего разговора с маленькой дочкой)
Чужая ностальгия укачивает, как чужая любовь.
К тому же тосковать приличествует лишь по Москве и Питеру, а по Витебску, например, почтенно тосковать только Шагалу.
– Прощайте, – сказал Марк Шагал жителям Витебска. – Оставайтесь со своими селедками!
И уехал в Париж.
А селедки – за ним, за ним! Куда он – туда и они.
Он всю жизнь рисовал селедку. Селедку и Бэллу. Бэллу и селедку. И вот уже сто лет мир таращится на них и глаз оторвать не может.
«Тоска по родине! Давно разоблаченная морока…»
Зося тоже ее разоблачила.
– Ностальгия – это понятие физико-химическое, – сообщает мне далекая и близкая Зося с берегов Байкала. – Мы на девяносто процентов состоим из воды. Формула у воды одна, а структура везде разная. Наша кровь имеет ту же структуру, что и вода, которую мы пили в детстве. Поэтому мы физически страдаем в отрыве от родины.
Вот оно как…
А вода в Кишиневе жесткая – много кальция и у всех хорошие зубы: народ улыбается, не боясь своей белозубой улыбкой оскорбить взор.
В Питере вода мягкая… зубов нет.
– Вы приезжая? – обычно спрашивают меня стоматологи.
Живи еще хоть тыщу лет – ты умрешь здесь приезжей. Археологи вынут твой череп из могилы, посмотрят на зубы и разочарованно скажут: нет, она приезжая…
Но кто в этом городе коренной? Разве что лешие и русалки.
Другой
Петербург, новый суженый, был прекрасен – стройный, нарядный, красивый.
Но она любила другого.
Другого уже не было, и она была как бы вдова.
Вдова имеет право вновь выйти замуж. Тем более что новый город был действительно хорош – аристократическая небрежность, легкая небритость, манеры!.. Сложный, противоречивый, угрюмый – очень, очень интересный (чуть не сказала – муж-чина).
Но любить его – это общее место.
Любить его – это как любить мужчину, которого и так все любят.
Любить его – это во всеобщем хоре любви занять в последнем ряду последнее место.
Любить его…
Но кого любит он?
Он любит не нас. Он любит других, предавших его и унесших отсюда ноги, любящих его издалека, в каком-нибудь заморском саду, и ревнующих его оттуда к нам, пришлым.
Предательство – как приправа, придающая остроту, как витамин, питающий любовь.
И мою любовь – к другому, предавшему меня.
Ну вот зачем, спрашивается, я говорю об этом? Зачем я все время в мыслях (и в чувствах) возвращаюсь назад – что я там забыла?
Что-то, значит, забыла. Но уже хочется понять – что именно, чтобы вернуться, забрать и успокоиться.
Но можно ли это забрать? Если не знаешь – что?
Я нахожу Кишинев, как Исида части тела Осириса, в разных местах – в финском городе Лаппеенранта, в Питере за рекой Смоленкой (через Уральский мост налево) и даже в Греции – везде, где есть кривые линии, ниспадающие и восходящие, где трава, деревья, цветы, где есть весна…
В Петербурге весны нет – одна архитектура.
– А по Среднему проспекту – вниз или вверх?..
Прохожий долго соображает – о чем это я? Что имею в виду? «Вверх, вниз – может, по течению реки?» – думает прохожий.
Потому что – ну какое же это «вверх или вниз» в Петербурге, плоском, как тарелка?!
…А в Кишиневе земля круглая, как на картинах Шагала, – холмы, холмы, а что там, за холмами? Тайна.
А в Питере – дома, дома, а что там, за домами? Дом.
За домом дом.
Кишинев кругл. Кишинев сферичен. Кишинев висит в воздухе, цепляясь за него своими холмами, ветвями, плющом и виноградной лозой… И ему это нравится.
В детстве по зиме можно было сесть на саночки (например, в районе телецентра), оттолкнуться (прямо от телевышки!) и съехать вниз, очутившись в другом конце города, где-то в районе проспекта Молодежи – там, рядом, жила Алла и съезжала в это время с Пушкина-горки. Пушкина, потому что там есть дом, где когда-то жил Пушкин.
– Здравствуй, племя младое, незнакомое! – говорил Пушкин Алле.
– Здравствуй, – отвечает Алла из сугроба.
…Если город – это люди, то тело его, расчлененное, как тело несчастного Осириса, нужно собирать по всему белу свету.
«Собери Осириса – воскреси Осириса!» – картина-игра: посетитель выставки должен собрать эту расчлененку, которую художник, на манер злодея Сета, затейливо разбросал по всему полотну, – и тем воскресить Осириса. И будет молодец.
Я тоже, как жена Осириса Исида (и как этот молоде́ц), собираю свой Город – в своих снах.
Сны
Он снится мне с маниакальной настойчивостью, как незахороненный солдат, требуя предать земле.
– Ну вот, – говорила я кому-то (значит, кто-то был рядом). – Мне все так и снилось: я иду по Пушкина вниз, ветер в лицо, листья… Я не говорила тебе, что я люблю ветер?..
И просыпалась.
И вновь собиралась в Кишинев.
– Зачем? – спрашивал муж. – Этого города нет. Это уже другой город. В одну и ту же реку нельзя вступить дважды, ты в курсе?
Я была в курсе.
– И зачем тебе в Кишинев? В Кишиневе ты уже была, – резонно говорил муж. – А на свете есть очень много городов, в которых ты еще не была.
