– Очень неудобно… – вновь, растягивая слова, произнесла Алексина Тимофеевна, будто эта фраза являлась самым красноречивым определением того положения, в котором оказался Катрич.

– Думаю, все скоро решится в нашу пользу, – сказал Филипп, мягко при этом улыбнувшись обратившимся к нему лицам сидящих за столом.

Наступила пауза. Марфе пришло в голову сказать всем о проекте нового бизнес-центра, который, как рассказывал ей Зимин, планировался для продажи американской строительной компании, но она промолчала, хотя уже открыла было рот, чтобы сказать об этом. Во-первых, сам Катрич ничего не рассказывал жене об этом проекте, и у него возник бы вопрос, откуда она знает о нем. Марфа могла бы сказать ему, что ей рассказал о проекте Зимин, но ей не хотелось о нем говорить. Ей казалось, что она тут же выдаст свое смятение при звуке этой фамилии, хотя она считала, что ни в чем не виновата перед мужем, потому как не совершила ничего дурного и достойного осуждения.

Во-вторых, Марфа никогда не хвалила мужа в обществе. Она вообще никогда и ни с кем не обсуждала его, считая это самохвальством и признаком гордости за него, которую она отнюдь не испытывала.

Филипп, всегда бывший внимательным к жене, заметил короткое движение головы Марфы, когда ту посетила мысль о проекте, и обернулся к ней, готовый выслушать любое ее изречение. Но Марфа вместо слов испустила только короткий вздох и слабо улыбнулась мужу. Она увидела, как взгляд Филиппа потеплел, как губы его в ответ растянулись в улыбке, и ей почему-то стало жаль его. Короткий миг, а Марфе показалось, будто кроется в этом миге что-то новое для нее, неуловимое и почти невозможное.

Внезапно сын Груши, сидевший на ее коленях, громко захныкал и тем самым привлек всеобщее внимание. Груша попыталась успокоить его, сунув ему в выставленные пятерней маленькие пальчики большую виноградину. Но мальчик не успокаивался, а только еще больше начинал плакать. На его розовых круглых щеках мгновенно появились крупные блестящие слезы.

– Унеси его, – вдруг прорезал плач малыша грубый мужской голос.

Это обратился к Груше ее муж, несколько минут назад фонтанировавший хлесткими шутками, а теперь неожиданно посуровевший и нахмурившийся.

Агриппина крепко прижала к себе ребенка, поднялась из-за стола и вышла из комнаты.

Все, будто ничего не случилось, продолжили свой обед. Только Филипп и Марфа несколько растерянно переглянулись, оба удивленные переменой, которая вдруг произошла в лице мужа Груши.

Из кухни, куда ушла Груша, несколько мгновений доносилось приглушенное хныканье ребенка, которое совсем скоро стихло. Марфа поднялась вслед за сестрой из-за стола и прошла на кухню.

Груша стояла у окна, качая на руках малыша, и приговаривала что-то. Войдя на кухню, Марфа плотно прикрыла за собой дверь. Агриппина не обернулась.

– Я бы оставила его дома, – сказала она, когда Марфа подошла к ней. – Только не с кем. – Агриппина вдруг вскинула голову и посмотрела на Марфу так, что той показалось, будто взгляд этот мог насквозь пронзить ее, точно копье. – Может, и хорошо, что у тебя нет детей, – вдруг отстраненным голосом произнесла она. – Ты свободна…

– Что ты такое говоришь? – отмахнулась Марфа, испытав от этих слов сестры озноб.

– Бессмыслицу, – покачала головой Груша. – Не слушай меня. Я немного устала.

– Давай я побуду с ним? – предложила Марфа. – А ты иди. Я послежу.

– Нет, – не раздумывая ответила Агриппина, – не надо. Я сама.

Марфа осталась с сестрой. Взгляд Груши был пустым, холодным, и только при обращении на сына он немного теплел и появлялся в нем живой блеск, который почти совсем из него исчез. Марфа подумала, что ее сестра несчастлива, как и она. Быть может, Агриппина так же замечала в Марфе эту несчастливость, но ни одна из сестер не говорила другой о своем несчастье, считая, что никто этого несчастья не поймет.

Только когда мальчик уснул, Марфа уговорила Агриппину вернуться домой – отец не обидится, если Груша уедет раньше. Алексина Тимофеевна, конечно, была недовольна ранним уходом дочери, но отговаривать ее не стала, окинув только бесстрастно-осуждающим взглядом мирно спавшего внука.

Груша уехала; ее муж, лицо которого выражало суровое недовольство, последовал за ней. Марфе вспомнились ее мысли о ребенке. Ее сестре появление ребенка не принесло счастья. Быть может, действительно было к лучшему, что у нее не было детей.

Мужчины вышли на просторную лоджию, чтобы выкурить по сигарете (Марфа знала, что Филипп не курил ни под каким предлогом), а Марфа помогала матери убрать со стола.

– У Груши болезненный вид, – сказала Марфа, оставшись с матерью наедине. – Ты не заметила?

– С чего бы ему взяться? – откликнулась мать. – Растить детей нелегко, – тоном превосходства сказала она. – Я подняла вас четверых, а у нее он один. Справится.

– Может быть, дело не в ребенке? – предположила Марфа, у которой несчастный вид сестры вызвал искреннее беспокойство.

– А в чем же еще? – вскинула тонкие дугообразные брови Алексина Тимофеевна.

Марфа ничего не ответила, в который раз утвердившись в том, что ее мать никогда не поймет жалоб, которые не имеют под собой четко аргументированного основания.

Не услышав ответа, Алексина Тимофеевна, вытиравшая в это время посуду, замерла с тарелкой и полотенцем в руках и внимательно посмотрела на дочь, которая вспененной губкой полировала блюдце.

– Ты считаешь меня слишком требовательной, правда? – услышала Марфа на удивление мягкий голос, даже заставивший ее перестать полировать блюдце и, дабы убедиться в том, что голос действительно принадлежит матери, поднять глаза на Алексину Тимофеевну.

– Нет, мама, – ответила Марфа, помедлив. – Просто с тобой трудно дать волю чувствам.

Алексина Тимофеевна поставила на столешницу тарелку, которую держала в руках, отложила полотенце и подошла к Марфе. Непривычно Марфе было стоять близко к матери так, что даже видно было каждую морщинку на ее лице, тонкие карандашные линии на верхних сморщенных веках, блеклые радужки на выцветших зрачках и брови, на которых виднелись комочки от карандаша. Губы у матери были тонкие, упрямо сомкнутые, как и у ее сыновей.

– Я учила вас никогда не жаловаться, – сказала Алексина Тимофеевна все тем же мягким голосом, насколько возможно было говорить им человеку, не привыкшему к такой интонации. – Я учила вас трезво смотреть на жизнь, которая редко позволяет уступать воле своих чувств. Но все это вовсе не значит, что чувств ваших я не пойму. Вам не на что жаловаться, Марфа. Вы не знаете, как бывает…

Алексина Тимофеевна вдруг осеклась. Марфе даже показалось, что глаза матери вдруг увлажнились. Но мать тут же отвела свой взгляд, отступив на два шага от дочери и вернувшись к тарелке, которая уже была сухой.

– Филипп создал проект для продажи его какой-то американской компании, – зачем-то сказала Марфа, скорее для того, чтобы перевести тему разговора. Мысль о проекте мужа была единственной, которая посетила Марфу в тот момент, и наиболее подходящей для того, чтобы хоть как-то заинтересовать мать.

– У вас с Грушей хорошие мужья, – лаконично заключила Алексина Тимофеевна.

Этот короткий разговор с матерью не изменил убежденности Марфы в том, что ее мать была сухой, бесстрастной, властной женщиной, которая жизнь всех окружающих ее людей выстроила для блага себе, но не для их собственного. Быть может, это их «добропорядочное» воспитание и благоприятно сказалось на судьбе сыновей, но дочерям трудно было жить под гнетом воспитанного в них чувства долга перед кем угодно, но только не перед собой.

Вернувшись домой, Марфа почувствовала облегчение. Давно уже семейство Дербиных не собиралось вместе, и теперь, после короткого путешествия в ту жизнь, где формировалось ее сознание, и возвращения в ту, где она была предоставлена самой себе, Марфа испытывала чувство освобождения.

Вечером того дня, когда Филипп был в своем кабинете, Марфа решила спуститься в подвальное помещение, где находилась мастерская Катрича.