Здесь стояли бумажные макеты зданий, на полу лежали какие-то свернутые свитками листы, чуть дальше темнел гончарный круг; на деревянных стеллажах стояли глиняные горшки и небольшие глиняные и гипсовые скульптурки. Несколько незавершенных скульптур стояло в углу и одна целая скульптурная группа, накрытая сверху полотном. Здесь же стоял массивный деревянный стол с разложенными на нем инструментами для лепки из глины и гипса, альбомами, чертежами и настольной лампой.

Помещение было тускло освещено светильником, что висел над входом. Марфа не стала включать верхний свет. Она осмотрелась. Несколько месяцев Марфа не заходила сюда. Быть может, даже около года. Мастерская всегда напоминала ей о муже и о тоске, которая неотступно следовала за ней. Но теперь тоски как будто не было, а воспоминание о муже больше не угнетало ее. Напротив, Марфа испытывала в тот вечер к Катричу чувство, похожее на интерес, смешивающийся с сожалением. Кого именно было жаль ей – Филиппа, с которым она всегда была резка, время, которое она потратила на порицание своей судьбы, или себя, заблудившуюся среди осколков предрассудков и сомнений, – она не знала, но чувство это все больше наполняло ее. И сожаленье это достигло такого значения, что больше не могло уместиться в ней.

Фигурки, стоявшие на стеллажах, показались ей уродливыми. Марфе тут же вспомнился обед, стол, за которым все сидели с самым скучающим видом и добросовестно вели принужденные беседы, лица, такие же вот ненастоящие, искусственные, с застывшими на них масками предрассуждений. Марфа взяла с полки одну из фигурок. Застывшая девица была вылеплена из глины. Она замерла в неестественной позе и позой этой раздражала Марфу, так что Марфа запустила ее в угол. Ударившись о стену, фигурка разбилась.

Звук этот, глухой и в то же время острый, принес Марфе неожиданное успокоение. Но не прошло и нескольких секунд, как исступленное беспокойство вновь овладело ею.

В порыве отчаяния, не отдавая себе отчета в своих действиях, Марфа стала сбрасывать со стеллажей стоявшие на них фигурки, кувшины, вазы, горшки, вслед за которыми полетели и пласты с гипсовой лепниной, служившие образцами отделки фасадов, стен и потолков. Скульптуры бились о бетонные стены, и шум этот, гудящий, осколками отлетающий от стен, отзывался в Марфе звонким эхом.

Филипп, услышав шум, не сразу понял, откуда он доносится. Острый звук, похожий на стук маленького молоточка, бывшего во власти слабой руки, не прекращался. Катрич поднялся из-за рабочего стола и, перейдя широким шагом кабинет, распахнул дверь и вышел в коридор. Подойдя к лестнице, он оперся на перила и поднял голову вверх, прислушиваясь. Звук шел снизу, будто кто-то пытался забить гвоздь в бетонную стену подвала дома. Филипп неспешно спустился на первый этаж. Вход в мастерскую находился под лестницей. Дверь, ведущая в подвальное помещение, была открыта, и Филипп понял, что звук доносится из мастерской.

Когда Филипп спустился по слабо освещенной лестнице в мастерскую, то в первое мгновение он не смог оценить масштаба того, что предстало его глазам.

Резкий, пронизывающий звук издавали разбивающиеся скульптуры и гипсовые макеты, которые Марфа в порыве безотчетного отчаяния, с силой, что уже едва теплилась в ее ослабевшем от приступа истерики теле, сваливала с полок и опрокидывала на бетонный пол. Мастерская была разгромлена, а Марфа, раскрасневшаяся, жалкая и одинокая на фоне развороченных скульптур, будто уменьшилась вдвое и выглядела отнюдь не как склонная к истерикам женщина, а как несчастный, оставленный всеми ребенок, который потерял что-то ценное, значимое для него и теперь никак не мог этого найти.

Филипп быстро пересек мастерскую и подбежал к жене, остановив ее занесенную над головой руку, в которой она держала вылепленную когда-то ею же самой тонкую, нескладную вазу. Марфа поддалась воле руки мужа и, словно не замечая его самого, будто не Катрич, а невидимая сила заставила ее остановиться, опустила свою занесенную руку, нащупала ею стол и, положив на него спасенную вазу, закрыла лицо руками.

Филипп обхватил ладонями содрогающиеся плечи жены и увлек ее к столу. Марфа прислонилась к краю стола и продолжала крепко прижимать ладони к своему лицу. Она не издавала ни звука, а вдруг притихла, и только грудь ее конвульсивно вздрагивала от прерывистого дыхания. Мастерская погрузилась в безмолвие, которое казалось неестественным после того крушения, которому она подверглась.

Катрич крепко обнял жену, прижав ее к себе. Пальцы его чувствовали под собой твердую, вздрагивающую спину Марфы, которая через четверть минуты отняла от лица руки и обвила ими шею Филиппа. Катрич почувствовал подбородком мокрую от слез щеку жены.

Они стояли так, крепко обнявшись, на протяжении нескольких минут, пока дыхание Марфы вновь не стало ровным, а слезы не высохли на ее щеках. Только когда Марфа поняла, что вновь может говорить, она едва слышно произнесла:

– Прости меня…

В ответ Филипп только крепче прижал ее к себе.

– И ты прости меня, – немного погодя сказал он.

Марфа отняла голову от его щеки и заглянула в темные глаза мужа. Взгляд ее, влажный, утомленный, проникнутый глубокой печалью, осветился недоумением.

– За что? – непонимающе прошептала она.

Катрич обвел взглядом лицо Марфы, нежно коснулся пальцами ее лба, проведя ими вниз, к самой ее щеке, и сказал, с раскаянием, как говорят о том, о чем долго сожалели, молчали, но много размышляли:

– За то, что ты несчастлива со мной.

Эти слова мужа, преисполненные горечи, заставили Марфу испытать удушающее чувство благодарности, которое неожиданно родилось в ней и удивило ее.

– Зачем ты женился на мне? – спросила Марфа, вложив в эти свои слова весь пыл прожитых в этом вопросе дней, но не придав им оттенка осуждения, – напротив, вопрос этот таил в себе только благоговейный трепет перед наполненным нежностью взглядом Катрича.

– Я хотел любить тебя, – ответил Филипп, произнеся эти слова тихо, со всей своей смиренной, потаенной страстностью.

– Ты любишь меня?

– Я люблю тебя, – сразу же отозвался Филипп.

– За что ты любишь меня? – Марфа нахмурилась, как хмурятся тогда, когда пытаются разобраться в запутанной головоломке, которая никак не поддается разгадке.

– За то, что встретил тебя, – сказал Филипп, – за то, что заговорил с тобой, за то, что ты доверилась мне.

– Разве за это можно любить? – удивилась Марфа.

– Любить можно только за одно то, что человек просто живет.

– Но я ничего не даю тебе… – покачала головой Марфа.

На эти слова жены Катрич обхватил ее лицо руками и притянул к себе, заглянув в глубокие янтарные глаза.

– Позволь только любить тебя, – сказал он. – Только позволь…

Марфа вдохнула эти слова – при этом губы ее дрогнули, раскрылись и втянули пыльный воздух мастерской. Она положила свои ладони поверх пальцев Филиппа, касавшихся ее волос, и обвела взглядом скуластое, загорелое лицо своего мужа, – лицо, которое единственное казалось ей свободным от застывшей маски потаенных чувств и сокрытых стремлений, внушенных другими. Оно было живым, подвижным, одухотворенным, а темные глаза, которые горели на нем, – преисполненными света, что представлялся ей единственным источником освещения в ее наполненном тьмой царстве восковых фигур, который позволял ей все еще чувствовать в себе жизнь.

Марфа слегка подняла голову и приникла своими губами к горячим губам Филиппа, сначала едва касаясь их, а потом с все возрастающей страстностью впиваясь в них поцелуем. Она опустила руки и обхватила пальцами пояс мужа, привлекая его ближе к себе. Филипп провел ладонями вниз по шее Марфы, коснувшись ее ключиц, плеч, рук, потом прижал ее к себе, обхватив ее своими сильными руками, приподнял и посадил на стол, смахнув с него осколки разбитых скульптур и макетов.

Никогда еще Марфа не испытывала этого лишенного всякого отчаяния самозабвения, наводненного только свободной, утратившей всяческие предрассуждения и сомнения любовью. В тот вечер она испытывала неистощимую благодарность, граничившую со страстью. Но страсть не являлась только плодом желания, удовлетворить которое было главной потребностью всего ее существа, принимавшего и впитывавшего в себя все пылкие ласки мужчины, – страсть эту породило стремление узнать, почувствовать, испытать то, что она никогда не находила в себе и что рваными клочками все же теплилось в ее душе, скрываясь под толстым слоем пепла выжженных безвольностью чувств. В один короткий, фантастичный миг этого упоенного, пламенеющего порыва, развернувшегося на обломках разбитых фигур прошлого, Марфе показалось, что она чувствует в себе это жгучее, благодарное, не просящее и жертвенное чувство – любовь…